Дары ненависти - Страница 11

Поддерживая спотыкающуюся на каждом шагу инспекторшу, Грэйн мрачно подумала о том, что у нее есть теперь еще целый день для того, чтоб как следует возненавидеть штатских. Впрочем, не стоит гневить Локку, а то как бы день не превратился в два…

Дорогу вдоль Намы проложили так давно, что дух ее успел забыть о тех временах, когда это случилось. Столько ног прошло, столько колес проехалось, столько подков истерлось об эти камни, что подумать страшно. Вела она, должно быть, к древнему святилищу, посвященному реке, где предки леди Янамари обращались к водам и брегам, благодарили за весенние разливы, изобилие рыбы и плавное течение. И добрая река внимала чадам своим, свободному народу Змеиной Луны – Шиларджи. С тех пор много воды утекло, Нама множество раз меняла русло. И однажды она, словно хозяйка, отлучившаяся на базар за пучком зелени, вернулась и увидела вместо дома обгорелые развалины. Сгинули шуриа, и некому стало приносить бескровные жертвы доброй реке. Ролфи поклонялись своим жестоким богам и творили чуждую волшбу. А потом пришли диллайн…

Джона, осторожно подобрав юбки, чтобы не замочить и не испачкать подол, подошла к самой воде и положила прошлогоднее яблоко на плоский камень – бывший алтарь. Она всегда так делала, когда возвращалась в имение, и не надеялась на ответный знак. О чем тут можно говорить? Джойана всего лишь полукровка, высшей волею принявшая судьбу шуриа. Худший вариант из возможных – полная чаша Проклятия, приправленная всего лишь щепоткой древнего шаманства. Согреться можно, опьянеть и забыться – нет.

Вот и на этот раз памятливая и обидчивая Нама не показала струящегося лика. Ну и пусть.

– Мамочка, а кому это яблочко?

Идгард смотрел на подношение так жадно, будто в жизни своей яблок не ел.

– Выдре, – быстро нашлась Джона. – У меня еще есть. Хочешь?

В бархатном, вышитом бисером мешочке вместе с несколькими монетками, запасными перчатками и платком нашлось место и для подношения, и для угощения.

– Дай!

Прогулку под мелким моросящим дождем няньки единодушно осудили и честно попытались надеть на мальчика побольше одежек, дабы уберечь дитятко от злых весенних ветров. Почти всю эту гору тряпок пришлось оставить в коляске. Зато теперь, убегавшись по холмам и ложбинам, Идгард нагулял здоровый аппетит. Ишь, как щечки раскраснелись.

– А давай-ка мы пойдем обедать? А?

Сын кивнул и бросился бежать по направлению к дороге, выкрикивая что-то радостно-бессвязное. Счастливый совенок, который никогда не увидит духов реки Намы, не услышит ее тихого шепота из камышовых зарослей.

А яблоко так и осталось лежать на мокром, скользком камне. Будем надеяться, его все-таки съест выдра. Или ондатра. Зачем реке яблоко, правда?

Трава была мокрая после дождя, а юбка и пальто – слишком узкие, чтобы уберечь их подолы от противной влаги. В конце концов Джона не выдержала пытки ледяной нижней юбкой и продемонстрировала всему графству ноги до колен.

Кучер Паул уже пропустил пару глотков знаменитой янамарской бражки на меду, а потому не сдержался и присвистнул от удивления и разочарования. Оно и понятно, тощие «спички», затянутые в белый шелк чулок, в провинции не считались идеалом женской красоты. Костлявость и в столицах-то особо не ценилась. Но что поделаешь, если уродилась Джойана Алэйа в мать и всех ее предков до двадцатого колена – и с какой стороны ни посмотри – шуриа: низкорослая, костлявая и нескладная, с оливковым оттенком кожи, жесткими черными волосами, из которых только толстые косы плести, похожие на сытых змей. Но самое главное – глаза, они того самого грязноватого отлива синего, какой бывает у детенышей хищников. Словно специально, чтобы любой человек узнавал в Джоне Третью. Как, скажем, крестьянки, встреченные по дороге в поместье. Кланялись они так низко, что, казалось, еще чуть-чуть – и ниц падут. А с ярких пухлых губ тихонько сыпались в раскатанную колею бранные слова, щедро перемешанные с охранительными молитвами. Грязь к грязи, в общем-то. Джона привыкла, давным-давно смирилась и даже научилась извлекать выгоду из своего странного двойственного положения. Крестьянки… ну и крестьянки… дело их крестьянское такое – беречься странного и страшного, хранить, так сказать, устои. Эсмонды[8] и не боятся, зная прекрасно, что Джойана со своими шаманскими полувидениями-полуснами против их колдовства как маленький Идгард против императорского драгуна, а все равно проклинают.

– Чего это они? – удивленно шепнул Идгард, кивая на поспешно убегающих поселянок.

Женщины рысцой припустили по грязи, не разбирая дороги, лишь бы убраться подальше от сиятельной владетельницы, способной навести порчу одним своим присутствием.

– Глупые потому что.

«Может, действительно порчу навести? Хотя бы попробовать ради интереса», – подумала Джона, сдерживая зевоту.

Она немного замерзла и проголодалась ничуть не меньше сына. Сейчас они пообедают в семейном кругу, потом господин Харрик заберет Идгарда на урок, и можно будет спокойно подумать о наследстве Лердена Гарби. Ведь наверняка у него было что-то на эсмондов, не могло не быть. Иначе отчего бы тиву Хереварду так суетиться? Сколько за последние два года было заговоров? Четыре? Зачинщиков… пожурили и не более. Кого-то отправили в ссылку, кого-то – посланником к конфедератам. Эсмонды слишком сильны, они могут позволить себе милосердие. Исключительно суровое и традиционно злопамятное. Но Лердена казнили. И объяснение может быть только одно – его пухлый архивчик кое-кому грозил неприятностями.

Ехать, надо ехать на аукцион…

– Паул, поторопись.

Они как раз оказались возле колодца – грубой беседки из ошкуренных веток, с островерхой крышей, защищающей сруб от непогоды.

– Не желаете ли водицы испить, высокая госпожа? Чистенька-а-ай!

Сторож скорчил жалостливую рожу и протянул оловянную кружку.

И даже если бы от воды не тянуло тленом, Джона не приняла бы питья из его рук.

– Явишься к управляющему за расчетом. Сегодня же, – прошипела графиня.

– За что-о-о?

Эк он окривел-то с перепугу.

Джона покосилась на сидящего рядом сына: придется говорить иносказаниями там, где надобно не выбирая слов – на самом понятном языке.

– От твоей воды несет псиной. Дохлой псиной, сторож. Мы так не договаривались.

Дух собаки витал тут же. Вернее, он не витал, а прятался за срубом, виновато и просяще поглядывая на женщину ярко-синими глазами. Мол, не виноватый я, не серчай, хозяйка.

Забавы ради утопил ведь. Изверг!

– Простите, высокая госпожа! Сам не знаю… Словно проклятые шурии попутали…

Присказка, которая Джоне всегда нравилась. Весьма, кстати, распространенная, но в ее присутствии она звучала презабавно. Удержаться от зловещей кривой улыбочки не получилось, хотя графиня Янамари не слишком и старалась спрятать истинные чувства:

– Ш-ш-шуриа, говориш-ш-шь?

Мужик не выдержал и бросился бежать вниз по дороге.

«Что стоишь? – спросила Джона у призрачной псины. – Гони его, пока не почувствуешь себя отомщенной. А потом… потом будь снова свободна».

Обрадованный дух ослепительно вспыхнул фиолетовым огнем и устремился вслед за своим убийцей. Чтобы сниться ему ночами еще много-много лет, чтобы он слышал скулеж и вой в любом шуме. Должна же быть какая-то справедливость в отношении душегуба?

Идгард с нескрываемым любопытством наблюдал за беглецом, и по его круглой мордашке было видно, что мамой он гордится несказанно.

– Он провинился и ты его накажешь?

– Он сам себя накажет, милый, – мягко проворковала Джона.

Объяснять подробности пятилетнему ребенку, пожалуй, рановато. Идгард – мальчик впечатлительный, будет кошмары видеть во сне. Зачем его нежному сердцу лишний груз?

Впрочем, Паул тоже испугался, и не столько гнева хозяйского, сколько Джониной внезапной проницательности и ее возможных последствий. И очень зря, потому что небольшие экскурсии прислуги в винный подвал графиня преступлением не считала. Сама она вино и пиво не жаловала, но чтобы сомнительное добро не пропадало даром, закрывала на мелкое воровство глаза. В основном в память о тех днях, когда слуги относились к девочке-шуриа гораздо добрее и снисходительнее, чем вся высокородная родня, вместе взятая. Паул, скажем, позволял Джоне прятаться в каретном сарае и ни разу не выдал братьям. До переломного во всех смыслах сентября младшую Алэйа никто не замечал, а после – все вдруг стали слишком пристрастны. Мать утешала: «Это кровь говорит в них, старая память». Надо полагать, только тысячелетняя ненависть ролфи к шуриа заставляла сводных братьев и сестер поджигать Джоне волосы, бить и щипать, ломать ее игрушки. Хотя Элишва была права. Никто ничего не забывает. И ролфи помнят, как шуриа обманом захватили Удэйна эрн-Кармэла, их великого эрна, их вождя и вдохновителя, и убили, нарушив тем самым все законы войны. Да не просто убили, а позорно повесили. Шуриа надеялись обезглавить захватчиков, но просчитались. А бешеные ролфи воззвали к своим богам, к Отцу Дружин и дочерям его, моля о страшной мести вероломным недругам. И у них получилось. У них всегда удается месть. Что-то другое – так нет, а месть почти всегда.