Дарима Тон - Страница 2

- Завтра не обещаю, послезавтра - тоже, но еще через денек, к вечеру, - точно. - Бригадир похлопал себя по карману пиджака. - Тогда и напишем бумагу.

Зубцов опять усмехнулся.

- Немного поживешь в одиночку. И не работа будет - курорт.

Тут уж Зубцов не выдержал.

- Дай подкову, - сказал он и протянул руку.

- Какую подкову?

Бригадир ошеломленно оглянулся на вертолет. Высунувшись из люка, нилот нетерпеливо махал огромной, словно сапог, перчаткой. Зубцов покивал головой:

- Эх ты! Ничего-то у тебя нет: ни подковы, ни счастья.

- А это ты зря, Федя, - вмешался Тимофей Кращенко, тоже слесарь, как и Зубцов.

Новенький синий комбинезон, щегольски простроченный зелеными и красными нитками, сидел на нем как влитой. Из нагрудного кармана багряной ковбойки выглядывал, поблескивая, штангенциркуль.

- Да, зря, - с въедливой назидательностью повторил Кращенко. - У Никиты Кирилловича жена красавица, и сам он кровь с молоком.

Кращенко нисколько не кривил душой. Это и на самом деле было так.

- Ну вас обоих к дьяволу, - сказал бригадир и пошел к вертолету. Сгибаясь под тяжестью брезентовой сумки с инструментом, Тимофей Кращенко потащился за ним.

- А ларек? - насмешливо крикнул вдогонку Зубцов. - Пивной ларек поближе тут где, елки-палки? Друзей разве так покидают? Адресок, елки-палки, могли бы сказать на прощание, уважить...

- А-а... - отозвался Кращенко, не останавливаясь, и это прозвучало как: "Тебе только бы у ларька и торчать".

Вертолет затрещал мотором, проутюжил воздушной струей уже начавшую никнуть от летней жары траву, швырнул в Зубцова облако сорванных вихрем листьев рябины. Несколько мгновений повисев в вышине, он скользнул вбок, за черно-зеленую стену дремучего ельника.

Зубцов запахнул свой бурый от пятен машинного масла и ржавчины, видавший виды ватный бушлат, с которым не расставался ни в жару, ни в холод, поджав губы, покивал головой.

- Эх, Федя, Федя, - вслух обратился он сам к себе, - и вся-то твоя жизнь в холодочке...

Он даже презрительно сморщился, чтобы картинней выразить свое отношение и к бригадиру, и к Тимофею Кращенко, и к вертолету, и вообще ко всей этой проплешине в таежном лесу, которая называется нефтяной скважиной .№ 1735.

Относилось это также к вагончику, в котором ему предстояло жить. Был он зелененький, аккуратненький, белел занавесочками. Не вагончик, а райское гнездышко, или, вернее, нечто вроде избушки на курьих ножках, потому что он стоял на полозьях.

Это было, конечно, всего лишь игрой, но такой, какая давно стала для Зубцова привычной формой взаимоотношения с окружающим миром: снисходительно посмеиваться, немножко ворчать, но всем и каждому - не только людям, но и предметам неодушевленным! - сразу выказывать, что он, Федор Зубцов, несмотря на свои всего только двадцать четыре года и простецкую внешность, парень тертый и его уже ничто не удивит.

Вразвалку и все еще сохраняя на лице выражение презрительной многозначительности, он приблизился к тому, что, собственно, и было скважиной. В этом месте земного шара из бетонной плиты торчало огражденное легкими металлическими мостками кряжистое стальное дерево, подставлявшее солнцу три яруса коротких, но могучих ответвлений, усеянных колесами кранов.

На языке специалистов эти краны назывались задвижками, вся верхняя часть дерева - елкой, и так же, как новогоднюю елку венчает серебряная или золотая звезда, стальную елку завершала круглая плоская коробка манометра - буферного манометра, сказал бы нефтяник об этом приборе, потому что был тут еще один манометр, но только уже почти у самой земли. Он назывался затрубным.

Вообще, то, что Зубцов знал немало слов, неизвестных большинству людей на Земле, например: превентор, лубрикатор, затрубное и буферное давление, - составляло для него предмет особой гордости, равно, впрочем, как и то, что поворотом колеса задвижки ему порой доводилось открывать или преграждать путь потоку самой сокрушительной стихии. Каждая профессия имеет своих патриотов.

Подойдя к скважине, Зубцов некоторое время постоял, склонив голову набок и прищурясь, и только потом уже начал орудовать задвижками и вентилями.

Нижний манометр ничего нового не показал.

Зубцов достал из кармана бушлата тетрадку в желтой картонной обложке и с заложенным между страницами карандашом, мизинцем сдвинул обшлаг рукава, взглянул на часы, записал: "24 и-ля, 15 ч. Затр. ман. ход. ок. 50 ат." Это значило: "24 июля, 3 часа дня. Стрелка затрубного манометра колеблется около деления, показывающего давление 50 атмосфер".

Закрутив вентиль манометра и задвижку, Зубцов поднялся на мостки. Верхний прибор вел себя точно так же, и это безусловно значило, что 2-километровый столб тяжелого раствора, залитого в скважину, чтобы удержать ее от фонтанирования, раскачивается, как на пружине.

Сделав вторую запись и спрятав тетрадку в карман, Зубцов ладонью похлопал по колонне.

- Что ж ты, голубушка? - спросил он. - Нехорошо. Сознательность-то у тебя есть?

Он еще раз похлопал по колонне, спустился с мостков и пошел к вагончику.

Внутри вагончика была всего лишь одна комната, оклеенная розовенькими и уже изрядно выцветшими обоями. По левую руку от входа располагались коричневый фанерный шкаф для спецовок, умывальник, ведро с водой (в нем плавал алюминиевый ковшик), кухонная тумбочка и низенькая железная печка на тоненьких ножках.

Правую часть вагончика занимали двухъярусная койка и шкаф для чистой одежды, среднюю - стол и две табуретки. Сидя на этом месте, было очень удобно посматривать через окошки на лес и на скважину.

По промысловым меркам это жилье считалось вполне приличным, однако в вагончике уже несколько месяцев никто постоянно не квартировал. Занавески, которые отгораживали бы умывально-кухонную часть помещения от всей остальной, отсутствовали, пол был затоптан, и даже - единственное украшение плакат, прикнопленный в простенке между окнами над столом: веселый мальчуган-лыжник скатывается с горки, неся на лихо вскинутых палках лозунг: "Встретим Новый год трудовыми победами!", и тот отличался по меньшей мере восьмимесячной давностью.

- Да, ребята, - сказал Зубцов, войдя в вагончик и глядя на этот плакат. - На лыжах сейчас далеко не уедешь. Но и пешком, - он погрозил лыжнику пальцем, - далеко не уйдешь.

Он подсел к столу, рывком отгреб в сторону куски хлеба, плавленые сырки, газету с обрубком докторской колбасы, стаканы с недопитым чаем и всего лишь полчаса назад опустошенные консервные банки, оперся на локоть и задумался - решал проблему: сразу завалиться спать или сделать это позже. Ночь-то ведь тоже надо куда-то девать!

Продумав так минут пять и ничего не решив, он взял с койки рыжий чемоданчик с личным своим имуществом, вынул транзисторный приемник "Меридиан", любовно обтер его рукавом бушлата, поставил на стол и пощелкал переключателями. На всех волнах однообразно трещали электрические разряды.

Зубцов поморщился. И утром, когда они еще только прилетели на скважину, кроме этого треска в эфире ничего не было. Похваляясь ученостью, Тимофей Кращенко сказал тогда, что это, мол, из-за метеоритных дождей, которые хлещут по нашей планете.

- Может, и хлещут, - вспомнив это, сварливо проговорил Зубцов, обращаясь в пустое пространство. - Но скажите, ребята: разве такое дело - порядок? - И сам же ответил себе: Нет, ребята... Нет...

Выключив "Меридиан", Зубцов достал из кармана брюк складной ножик и отхватил порядочный кус колбасы.

В 4 часа он снова отправился к скважине.

Лениво и всем своим видом выражая, что заниматься пустяками ему противней противного, он повернул вентиль нижнего манометра и тут же увидел, что стрелка откачнулась до деления "700 атмосфер"! Она, правда, сразу вернулась к нулю, но затем снова побежала по циферблату!

Зубцов поскорее перекрыл вентиль, а потом одну и вторую задвижки и некоторое время стоял, недоверчиво глядя на циферблат.