Дань саламандре - Страница 68

– А вот и наша Зинаидочка Васильна... Наша дорогая мамочка...

Взглядываю на далекую дверь, но вижу только белый халат.

Он медленно подходит ко мне – и я начинаю различать фигуру немолодой тетки. Халат останавливается. В расхристанной пожелтевшей униформе врачевателей, с увесистой «бриллиантовой» заколкой, украшающей крашенные в мандариновый цвет волосы, передо мной стоит мамаша Петровой.

Я встречала ее много раз, когда мы с Петровой еще учились в нашем дурацком институте и я заезжала к ним домой – то «шпоры» перед зачетом совместно настрогать, то что-нибудь модное вместе смастрячить (у них была машинка, у меня – нет), то еще что-нибудь. Но это было лет пятнадцать назад. За это время мамаша Петровой, конечно, состарилась – как это бывает с женщинами в российских пенатах, расползлась необратимо (на улице я бы ее, возможно и не узнала), – а желтоватый халат с поломанными вдрызг пуговицами и серыми штампами «2-я ГПБ» я видела на ней впервые.

– Ну, здрастье, кралечка. Ох, да ты еще красивей стала! Ну, вам-то, молодым, на покос, а нам, старикам, на погост. Верно ли говорю, Владимир Порфирьевич?

(Профессору, с глумливым состраданием.)

На этих словах мое сердце, как чугунная баба, бухает в ребра. Я никак не могу взять в толк, что же мне надлежит ждать еще. У этих двоих – свои дела.

– Про погост – это вы, мамочка, о себе так можете говорить. (Профессор, обиженной скороговоркой.) – Говорите, если вам так угодно, а у меня возраст – сугубо индивидуальный, не паспортный... Мне по-настоящему-то, хэх! – не больше пятидесяти пяти!..

– Ну ладно, хватит! (Это Петрова-старшая – заведующему отделением. Я, про себя, немного дивлюсь такой нетривиальной субординации.) – Трегубов-то вам сегодня, в конце концов, позвонил?!

Профессор еще ниже опускает и без того провисшие ротовые углы.

– Нет? А Вышегорский? Тоже нет?! А Борисенков?.. Понятно. Так что же мы будем теперь делать? Чем послезавтра прикажете больных кормить?! Может, от их же собственных голеней мясо отрезать станем – как в древнеиндийском эпосе?!

– Оборони нас Господь, мамочка. Позвоните завтра Борщаговскому сами... Вот прямо так утречком, часиков в восемь – в полдевятого. Это будет лучше для всех. Могу ли я считать себя заранее вам признательным?..

Ну и так далее. Неизбывная оперативно-хозяйственная мутотень.

Потом профессор – видимо, желая показать, что он вовсе не отлынивает от внелечебных нужд отделения и, главное, что ничто человеческое ему не чуждо, – говорит:

– А вот, может, пару барашков прирезать, м-м-м? (Показывает на ближнюю полку с игрушками.) Суп-харчо, а? – Профессор, крякая, потирает призрачные свои ручки. Зинаидочка Васильна при этом машинально кивает. – Или вот ушей, может, у парочки чебурашек взять – на чебуреки? или, скажем, на жаркое? Хорошие уши у них, хе-хе-хе, жи-и-ирные... – Зинаидочка Васильна снова кивает – и что-то записывает в блокнот.

Глава 8.

Игра на выбывание: двенадцать раундов без перерыва

Раунд первый

Рядом с Зинаидочкой Васильной я послушно иду какими-то коридорами. Они мало отличаются от прежних, но телом я чувствую, что направление сейчас иное. Мы не просто идем от кабинета профессора назад, к выходу, но берём какой-то совершенно иной курс – и многократно меняем его. Внезапно Зинаидочка Васильна с силой толкает меня в бок, и мы оказываемся в зловоннейшем нужнике.

– Сейчас внимательно меня слушай. – Она хочет открыть воду над абсолютно сухой раковиной, но кран, глубоко икнув, отрыгивает ржавчину. – Иди сюда.

Мы входим в кабинку. «Сейчас она головой меня в унитаз...» – проносится не самая, впрочем, абсурдная мысль. Но Зинаидочка Васильна закрывает дверцу, резко спускает воду и, под агональные хрипы гальюнных труб, шепчет мне прямо в ухо: – Сейчас мы пройдем в мой кабинет... (Я киваю... Входим в следующую кабинку, закрываем дверцу.) – Зинаидочка Васильна спускает: – Там я включу мощный вентилятор... (Киваю... Следующая кабинка... Дверца...) – Спускает: – Так надо... стены имеют уши... поняла? (Киваю.)

Коридоры, коридоры... Страшные ответвления, как в тоннеле метро.

И вот мы в ее кабинете.

Она садится за стол, занимая эскулапский престол, я, с другой стороны, – табуреточку пациента.

Это, на первый взгляд, обычный врачебный кабинет, даже напоминающий процедурную или хирургическую (обилие софитов, зеркал, ширм) – но с поправкой на то, что он не пугает металлически посверкивающим инквизиторским инструментарием: его, этого инструментария, здесь попросту нет – ведь все целительные операции в этом кабинетике производятся словом, конечно же, словом...

– Да, ты знаешь, я здесь сейчас и живу. Переселилась. Ну как переселилась? Нинка попросила. Будет сейчас свою, бляха-муха, личную жизнь устраивать. А у нас до того одна кровать на двоих была, вторую негде ставить – ну и как тут устроишь? Я – мать, я понимаю... Ну, и наш Геморрой Геморроевич мне разрешил... Еще бы он мне не разрешил, ха-ха... поглядела бы я на него... Ну вот и обжилась потихоньку... Нинке-то ведь совсем солоно. Дите-то нагулять – это и в лифте можно, а вот жизнь свою женскую замужнюю наладить... да... Ты сюда посмотри: видишь, какая кроватка-то...

Она отодвигает ширму – и я вижу высокую просторную кровать старинного образца – в увесистых никелевых шарах на спинке в изножье и на спинке в изголовье, напоминающих о пушечных войнах времен Наполеона. В изголовье кровать к тому же полногрудо, рождая образы кустодиевских купчих, дыбится пухлыми подушками. Покрыта она толстущим, очень ярким стеганым одеялом: преобладают красные и оранжевые тона, но попадаются и стыдливо-голубые лоскутки... На стене – коврик (бурых, темно-зеленых и белых оттенков) с парой оленей: один из этих парнокопытных вполне благодушно лакает водичку буколического ручейка – другой чутко (хотя, по-моему, запоздало) вздернул уши: сейчас охотничек или волк живенько переведут их в иное измерение... н-да...где несть ни счастья, ни печали...

– ...Да и я женщина, между нами, еще не старая, мне тоже иногда надо. У меня хоть и климакс, а иногда надо. Иной раз так припрет, караул! А у нас тут больные, которые под себя не ходят, да не буйные, те очень даже ничего бывают. О-о-очень даже ничего!

И на этих словах она включает вентилятор.

Раунд второй

Сразу становится холодно.

– Короче, пройдемся быстренько по твоему же списку. Так. Где твое письмо? Вот оно. Так-так-так-так-та-а-а-а-а-ак... Ну, про родителей из Костромы сейчас не буду... вопрос серьезный... Начнем с Герберта.

– Начинайте.

– Ты пишешь, что... ну да, пункт четыре: «На первом же этапе жизни в «северной столице» она (имя) столкнулась с предательством Герберта (фамилия) – человека, которого любила...» Так вот: никакого Герберта не было.

– То есть?..

В это время звонит один из двух телефонов. Он странного цвета: корпус болотистый, а трубка ярко-клюквенная. (Второй – в пару ему: корпус ярко-клюквенный, а трубка – болотистая.)

– Нды, – говорит в клюквенную трубку Зинаидочка Васильна. – Мды. Мды. Мды. Мдыыыы? Уу! Мды... Мммы. Мммы. Пшшшш-ш-ш... Ну – и? Ха-ха. Мды. Ну – и? Ннна... Ы-ы. Ы-ы! Ннна...Ё-ооо! Хаххх! Йййоооп!.. Йййоооп!.. Убббб! А я говорю – амитал натрия!! – бросает трубку и выдергивает оба телефонных шнура из розеток.

Я чувствую себя раздавленным просителем в логове чиновника. Но повторяю:

– Как это – «Герберта не было»? Вы сказали...

– Ну не было. Герберта – не было. Нет его в природе – и не было. Это – во-первых.

– Пожалуйста, еще раз... я что-то не...

– И замужем твоя подруга никогда не была. Это – во-вторых. Может, и водился у ней кто-либо из сексуальных партнеров по имени Герберт, этого мы не знаем. Но замужем она никогда не была. Ни за Гербертом, ни за Норбертом, ни за Ольбертом, прости господи.