Дальше ваш билет недействителен - Страница 32

Я взял такси. Подождал два часа в кафе, чувствуя себя, словно во времена подполья. Я хочу сказать этим, что не испытывал никакого колебания, никакого сомнения, все было решено и ясно: я знал, что ничего другого не остается.

Был полдень, когда я покинул наконец кафе и вошел в дом на авеню Клебер. На двери табличка: г-жа Льюис Стоун. Она вышла замуж за какого-то американского солдата в сорок пятом.

Дверь открылась раньше, чем я позвонил. Должно быть, она поджидала меня у окна.

— Тут прислуга. Входи.

На полке стояла уменьшенная модель автомобиля «испано суиза», а на стенах висели фотографии довоенных кинозвезд. Старый граммофон, афиша Иветты Жильбер и портрет Жана Габена в форме легионера. Грезы тридцатых…

Лицо Лили Марлен умело многое скрывать, а шторы были опущены. Может, я ошибся, заметив там какой-то насмешливый отсвет, а может, она и в самом деле считала, что я не уберегся от низости. Она села в одно из тех кресел с жесткой спинкой, назначение которых — прямота.

— Ну, говори. На тебя тяжело смотреть.

— Мне надо избавиться от одного человека.

Рука, гладившая белую шерсть пуделька, на миг задержалась, затем возобновила свое движение взад-вперед.

— Я объясню…

— Меня это не интересует. Раз об этом просишь ты…

— Это прошу я, Лили Марлен.

Она не спускала с меня глаз.

— Только я хочу быть уверена, что это исходит от тебя, а не от кого-то другого.

— Я тебе никогда не лгал и начинать не собираюсь.

— Ты меня не понял. Я хочу быть уверена, что ты — это еще ты. Тот, кого я знала…

Я промолчал.

— Как раз об этом и речь. Я в опасности.

— Шантаж? Слишком далеко зашел с женщинами? Фото? Это не из любопытства, а чтобы помочь тебе.

— Вопрос страховки, — сказал я.

Она едва заметно пожала плечами:

— Как хочешь. Кого надо пришить?

— Меня.

Она застыла. Это было не удивление, а что-то другое. Думаю, это была дружба.

— Надо помочь мне, Лили Марлен.

Она молчала. Смотрела на меня так, будто не видела. Это были глаза памяти.

— Когда-то мы вместе проделали часть пути, — сказала она.

Это было не волнение. Это было лишь еще несколько былинок, уносимых ветром.

— Будет тяжело. Но, в конце концов, раз тебе так надо…

— Я говорил о страховке. Хочу застраховаться от себя самого.

Она погладила пуделя и улыбнулась:

— Я знаю. Знаю его.

Я не понимал, что она хочет этим сказать.

— Он приходил ко мне, твой тип. Антонио. Антонио Монтойя, андалусец. Я его использую время от времени. Он мне говорил о тебе.

— Но как…

Я вжался в свой гардероб, пытаясь вновь обрести мужское лицо. Не осмеливался поднять глаза.

— Ладно, чего там, ты ему дал свой адрес, давал деньги, он же не дурак… Сначала это его сбило с толку, он ничего не понимал… Ты нагнал на него страху. А он из тех мужиков, которые, если чего не понимают, боятся… Поскольку он никого в этом ремесле, кроме меня, не знал, то, разумеется, пришел поговорить…

— Я не могу так жить, — сказал я, — вот и все. Найди мне кого-нибудь, и побыстрее.

— Это приказ? Как раньше?

— Приказ. Как раньше.

Она встала:

— Взгляни-ка.

Она пошла в угол гостиной. Там, на подставке под стеклянным колпаком, красовалась большая шляпа, черно-желтая, будто оса.

— Узнаешь?

Шляпу насквозь пронзала длинная булавка…

— Я этой штукой проткнула двадцать девять, — сказала она. — Знаешь, что у меня однажды Мафар спросил? Тот, который мне их подсовывал? Он меня спросил, протыкаю ли я их до или после…

Она взяла меня за руку. По лицу было видно, что она в хорошем расположении духа.

— Хочешь выпить? Похоже, тебе это не повредит.

— Найди мне кого-нибудь, Лили Марлен, и побыстрее. У меня всегда было определенное представление о себе самом. И я за него держусь. Знаешь, все эти годы борьбы, в партизанах, я себя постоянно спрашивал, рискую ли я жизнью ради свободы и Франции или же ради этого представления о себе самом. Дай-ка мне виски. — Я сел. — И я не собираюсь его менять.

Она налила стакан и протянула мне.

— Честь, — сказал я, пытаясь иронизировать.

— Не говори глупости. Честь — это штука для войны. А теперь мирная жизнь. Одно к другому отношения не имеет. Но не беспокойся. Будет сделано.

— Ты кого-нибудь знаешь?

— Конечно, я кого-нибудь знаю.

— Кого?

— Не твое дело. Я назову тебе место, день и час… — Казалось, ей было смешно. — Это не Бог весть что… В этот раз я не свяжусь с югославом, клянусь тебе… Но андалузца было бы лучше убрать, на всякий случай. Может, у тебя это пройдет?

— Нет. Он тут ни при чем.

Она села в королевское кресло и задумалась, глядя куда-то вдаль.

— Да, мужская сила, — сказала она. — Ты совсем спятил, одурел из-за девчонки, и стоит у тебя с трудом…

Ее взгляд снова остановился на мне.

— Это тоже она — честь…

Я встал.

— И к тому же тут наверняка без денег не обошлось. Без них никогда не обходится, когда мужчина чувствует, что ему конец… разве нет?

Я пожал плечами:

— Это тоже. Я почти разорен, но моя жизнь застрахована на четыреста миллионов… Я еще стою этих денег.

— Общинный бык, — сказала она, и в фаянсовой голубизне вспыхнули почти дружеские искорки.

— Точно, общинный бык. Я еще стою четыре сотни лимонов на слом. И хочу знать, могу ли я рассчитывать на тебя, как раньше, Лили Марлен.

— Не беспокойся, это я тебе устрою. Если передумаешь, предупреди. И мне понадобится время. На этот раз я не хочу никаких историй… Это нелегко — убрать такого известного человека, как ты.

— Я не передумаю.

— Знаю. Я это для порядка. А знаешь, мой полковник… в тебе еще кое-что осталось…

— Спасибо.

— Гнусная штука — оставаться молодым, когда постарел… — Ее глаза смеялись из-подо льда. — Я тебе никогда не говорила, что была неравнодушна к тебе?

— Нет. Надо было сказать.

— Вот еще. Полковник и шлюха.

— У тебя ведь медаль за Сопротивление, Лили Марлен.

— Да, медаль. Благодаря этому я и смогла открыть бордель.

Она проводила меня до двери:

— Ну, прощай. Может, ты и прав, что отбиваешься. Теперь никто не отбивается… В конце концов, на то и процветание.

Она потянула за защелку.

— Не беспокойся. Я этим займусь.

Я хотел было поцеловать ее, но был уверен, что ей это не понравится.

Несколько последующих часов были очень приятными. Я наконец избавился от чужака, занявшего мое место. Я больше не ощущал свое тело вокруг себя как посторонний.

Две недели подряд я пытался встретиться с Дули. Он назначил мне две встречи и обе отменил. Пресловутое запечатанное письмо, которое должно было гарантировать мне выкуп акций, так и не пришло. Мне удалось оттянуть подписание, но немцы стали нетерпеливы. Наконец телефонный звонок принес мне извинения г-на Дули, а еще не буду ли я настолько любезен, чтобы встретиться с ним завтра в шесть в баре «Рица»? Ко мне вернулась надежда. Я ужасно хотел выиграть эту последнюю схватку.

Дули вошел очень молодо. На нем был спортивный пиджак с кожаными заплатами на локтях, джинсы, ворот белой рубашки широко распахнут на мощной шее. Под глазом красовался синяк, а это всегда молодит. Мы пожали друг другу руки.

— Что с вами случилось?

— Подрался в Риме. Какой-то придурок свистнул, сделав неприличный жест моей подружке, так что я преподал ему урок. Но поскольку у меня грязная американская морда, на меня набросилась вся улица. А вы как?

— Очень хорошо.

Он положил мне руку на плечо:

— Держим удар, а?

— Пока неплохо.

— А я, старина, никогда лучше не трахался, чем сейчас. То, что потерял в частоте, выиграл в длительности. Целый час не сбиваюсь с курса, старина.

— Да, — сказал я, — у нас, во французском, для этого есть выражение: «сила возраста».

Он расхохотался:

— Сила возраста, да, знаю. Она самая и есть. Меньше торопишься, больше спокойствия, больше чувствуешь себя… хозяином на борту. Держишь штурвал твердой рукой. Я не говорю, что могу делать это как раньше, но если уж случается, то изрядное время, так что есть чем заняться, клянусь вам…