Дальше ваш билет недействителен - Страница 29

— … Из феодализма, в некотором роде. Все, что мне близко, должно быть защищено… Королевство моего Я. Я защищаю замок и угодья. Вы — часть моей территории. Если я должен умереть, зная, что оставлю вас без гроша, у меня будет чувство, что я умираю побежденным. И мое достоинство самца запрещает мне покидать арену иначе, нежели триумфатором. Оба уха и хвост, как ты говоришь. Fiesta brava. Вот уже пятьдесят лет Запад одержим мужской силой, а одержимость — неоспоримый признак утраты… Ты всегда очень хорошо рассуждаешь, Жан-Пьер.

— Замечу, что это говоришь ты.

Я поднял на него глаза, но он отказал мне в помощи. Я отставил свой стакан и подошел к окну. Было еще светло.

— Ладно, так, и конец, — сказал я. — Объяснишь Жерару.

— Постараюсь.

Я вышел. Остановился на Елисейских полях и купил пластинок на всю ночь.

Я постучал в дверь и вошел. Никого.

— Лора?

Она сидела в синем кресле, в спальне, с лицом, залитым слезами. В глазах было такое выражение отчаяния, катастрофы и почти страха, что я застыл, не осмеливаясь пошевелиться, так все было хрупко.

— Родная, родная… Что случилось?

Она покачала головой и ответила слабым голосом, силясь улыбнуться:

— … Так уже не первый день, Жак.

Постель не убрана. Она в пеньюаре. Шторы задернуты.

— Ты не выходила?

— Когда тебя здесь нет, Париж чужой город.

Открытые чемоданы. Она бросила туда несколько вещей. Я положил свои пластинки и сел. Остался в плаще и шляпе — мне требовалось вокруг себя чье-то дружеское присутствие. У меня всегда были очень хорошие отношения с моей одеждой — защитная оболочка… Мне бы шкуру покрепче.

Шкафы и ящики были открыты.

— Я даже заказала место в самолете…

Некоторое время я сидел внутри своего гардероба, потом встал, снял телефонную трубку и вызвал консьержа.

— Жан, отмените это место в самолете на Рио…

— Понял, месье. А как быть со следующим рейсом?

— То есть?

— Видите ли, мадемуазель Суза заказала одно место для себя и одно для вас, на следующий самолет.

Я повесил трубку, обернулся к Лоре, и все эти слова, не умеющие говорить, должно быть, теснились в моем взгляде. Уже давно я не был счастливее, чем в этом молчании. Когда я опустился на колени рядом с тобой, а ты прижалась лбом к моему плечу, когда я ощутил твои руки вокруг моей шеи, слова любви, которые я шептал, вновь обрели свое детство, словно только что родились и с ними еще ничего не произошло. В комнате было достаточно темно, чтобы остался лишь вкус ее губ… «Когда ты чуть шевелишься и твоя голова опирается о мое плечо вместо скрипки, каждое движение твоего тела наполняет мои ладони пустотой, и чем крепче мои руки удерживают тебя, тем больше ищут..»

— Я хотела уехать сразу, чтобы было не так больно, но поскольку ты тут же бросился бы за мной вдогонку, заказала место и для тебя, в следующем самолете…

… Была бы у меня дочь, я бы, может, и выпутался.

Я вернулся к себе поздно ночью. Руис отказался прийти. Я надел халат и уселся в кресле. О том, чтобы спать, и речи быть не могло.

Что мне сегодня труднее всего объяснить, так это то, что я считал себя хозяином положения. Ни в один миг этой бессонной ночи у меня не возникло ощущения потери воли, того состояния, будто меня куда-то несет, которое в стольких признаниях выражается классическими формулами: «неодолимая сила влекла меня…», «толкала меня…». Никогда я не чувствовал большей уверенности в себе. Я хотел лишь соприкоснуться с опасностью, вот и все.

В девять часов утра я переоделся и приготовился. Нашел свой кольт под стопкой бумаг в письменном столе. Я почтительно хранил этот сувенир в течение тридцати лет.

Соседнее с домом семьдесят два по улице Карн здание было снесено, а другим своим боком он лепился к меблирашкам: «Приют иностранцев». Я и забыл, что есть еще в Париже уголки, столь населенные чужаками. У игравших на улицах детей были лица Касбы, лица будущих метельщиков улиц. Из окон лилась арабская музыка и словно оплакивала собственную судьбу. Не знаю почему, но я чувствовал себя очень свободно среди этих лиц, столь непохожих на мое. Здесь я был не у себя дома, а у них: тут было не так важно. Тут взгляды не оценивали меня так, как на улице Фэзандери. Ощущение новизны немного смягчало ощущение моей собственной чужеродности.

Я сам не знал, зачем отправился сюда на поиски Руиса. Я написал, что хотел прикоснуться к опасности, приблизиться к реальности, но был не способен сказать, ради чего: чтобы избавиться от наваждения, раз и навсегда положить конец выстрелом из револьвера моим опасным, все более требовательным фантазиям или же, наоборот, напитаться ими у самого истока.

Входной коридор заканчивался возле мусорных бачков. У стены валялась пустая клетка для канарейки. В глубине, слева, — застекленная дверь с занавеской из серого мольтона.

Я постучал.

— В чем дело?

Голос женский.

— Я к Антонио Руису.

— К кому?

Не знаю, почему я цеплялся за это имя: Руис.

— Нет тут таких.

— Он потерял свои документы. Я пришел вернуть их ему.

Дверь приоткрылась. Злобное женское лицо. Пятьдесят лет злобы. Я протянул ей водительские права. Она взглянула на фото.

— Это Монтойя, а не… Как вы там сказали?

Я сунул права в свой карман. Сказал:

— У них в Испании много имен.

— Монтойя, это на пятом.

— Какая дверь?

— Рядом с отхожим.

Я пошел наверх. На каждом этаже было по три двери. На пятом одна-единственная, в глубине коридора.

Я спустился на несколько ступенек и стал ждать, прислонившись спиной к стене. Закурил сигарету. Позволил времени течь. Я хотел полнее насладиться этим коротким ожиданием, предвосхищением, игрой, слегка участившимся ритмом моего сердца. Это был наилучший момент. Это всегда наилучший момент — до того.

Я раздавил каблуком сигарету и уже вошел было в коридор, когда услышал скрип открывшейся двери. Чьи-то приближавшиеся шаги… Я приготовился взбежать по оставшимся ступенькам, чтобы внезапно появиться перед Руисом. Моя рука сжимала в кармане рукоятку кольта.

Но шаги остановились, и я услышал, как открылась и закрылась другая дверь. Я выглянул: та, что в глубине, осталась открытой. Руис был в уборной.

Я тихонько миновал коридор и вошел.

Я оказался в мансарде. Окно в глубине. Слева — белая пластиковая занавеска и душ. Разобранная постель с грязным бельем в углу. Штуки четыре-пять радиоприемников, вероятно вырванных из автомашин. Кожаная куртка и костюм горчичного цвета на вешалках, прицепленных к гвоздям. На стене — приколотые кнопками голые девицы и афиша Эль Кордобеса. У изножия кровати, под скосом потолка, зеленое виниловое кресло.

В него я и сел.

Между дверью и тем местом, где я сидел, было, наверное, метра четыре, но я застыл в такой неподвижности, что, когда Руис вошел, он не сразу заметил мое присутствие. Закрыл за собой дверь. Он был в черных кожаных штанах, голый по пояс. Только затворив дверь, он заметил меня. И тогда проявил такую яростную стремительность, что моя собственная диверсантская ловкость показалась неуклюжестью. В одно мгновение, ничуть не удивившись, он прыгнул вперед, и тут же у него в руке появился нож. Мой глаз едва успел заметить, как он выхватил его из кармана.

Но я уже держал в руке кольт.

Он застыл, прервав полет, но без малейшей неловкости, поскольку это тело еще играючи справлялось с силами тяготения. Колени слегка согнуты, руки расставлены, нож выставлен вперед. Он был в двух метрах от меня — со вздрагивающими губами, уставившись округлившимися глазами на ствол моего оружия.

Я держал палец на спуске. Кровь прилила к лицу.

Я смотрел на него. Только теперь, при виде этого тела, столь богатого силой, которую время похитило у моего, я впервые понял смысл своей вылазки: это была реконкиста, отвоевывание. Я пришел забрать назад орудие, некогда принадлежавшее мне, хорошо мне служившее и которого я лишился. Я должен был вновь завладеть им, навязать ему свою волю, подчинить себе и воспользоваться им.