Дальше ваш билет недействителен - Страница 23

— Ты хочешь меня бросить? Не надо бояться причинить мне боль. Я не хочу тебя без любви, Жак. Если все кончено… Надо сказать попросту: все кончено.

Голос спокойный. Почти улыбка. Кроткий свет в глазах. Сдохнуть, Сдохнуть раз и навсегда.

— Нет, не плачь, Жак. У нас говорят, что слезы утекут, и все.

— Это пустяки, родная. Это всего лишь отрочество. Кризис полового созревания. Под шестьдесят такое довольно часто случается.

— Я уже видела, как ты плачешь. Однажды ночью ты делал вид, будто спишь, а у самого слезы текли, хотя вообще-то ты улыбался… У тебя много юмора, Жак.

— Вот оно как. Я плакал и улыбался. Возможно, я очень ясно увидел себя с закрытыми глазами, это всегда очень смешно. Трезвость мысли — один из важнейших, хоть и непризнанных источников комизма. Осознание может быть крайне забавным. Одни лишь цветы хорошо пахнут и сами не знают почему…

— Я наклонилась к тебе и утерла тебе слезы. Оставалась только улыбка.

— Ее тоже надо было стереть…

— А потом ты пробормотал какое-то имя… Испанское… Руис? Луис?

Я оцепенел от ужаса.

— Клянусь тебе, что никого не знаю с таким именем.

— Ты сказал: «Нет, никогда, не хочу…» Со слезами. Почему?

— Не знаю. Наверное, увидел какой-то кошмар. Может, мне снилось, что я ребенок и заблудился в лесу ночью, и испугался. Думаю, когда мужчина плачет, где-то всегда есть заблудившийся ребенок…

Я прижал ее к себе, очень сильно, как мужчина, который просит помощи и защиты у женщины. И опять все та же тревожная потребность успокоить себя… Ты удержала мою руку.

— Нет, нет, Жак… Не надо… Только так.

— Да, родная. Только так.

С каждым днем я чувствовал приближение того, что называл «окончательным решением». Много раз я уже был готов заговорить об этом с Лорой. Нам требовался Руис. Я попытался заменить его тем североафриканцем из Гут-д’Ор, но тот был слишком ничтожен, слишком отдавал панелью. С андалузцем было совсем по-другому. Конечно, давало о себе знать воспоминание о приставленном к горлу ноже. Если бы было возможно ясно ориентироваться в потемках бессознательного, то не было бы и бессознательного. Быть может также, я и не хотел прояснять, почему эта мелкая североафриканская сволочь со своей наглой готовностью так претила моему воображению. Думаю, некоторые представления и привычки мысли, скорее надуманные, нежели действительно свойственные, запрещали мне даже в одиночестве фантазий использовать для этой работы араба или негра, из своего рода идеологической и почти политической щепетильности, где смешивались воспоминания о колониализме, об Алжирской войне, благодаря чему подобное обращение к «сексуальному зверю» было бы в моих собственных глазах типично расистским. Я еще заботился о внутренней и либеральной элегантности. Разве что, совсем наоборот, это как раз и было отказом от помощи одного из тех, кого мы в конечном счете победили, тех, кого я в потемках своей психики, и не без горечи, расценивал как наших исторических преемников, так что, возможно, во мне говорило сознательное, или нет, беспокойство старого Запада перед мощным подъемом наших бывших угнетенных, и это не в последнюю очередь определяло мой выбор заместителя. Мне требовался Руис. Не потому, конечно, что он был из наших, но потому что в тех, кто пришел из Гренады и Кордовы, Европа уже десять веков назад встретила своих завоевателей. Кровь мавров уже была там, откуда он родом. Думаю также, что в моем выборе Руиса была доля странности. Не знаю, продолжало ли мое воображение доделывать то, что я в конце концов лишь мельком рассмотрел среди ночи и при слабом свете ночника, или же он и в самом деле был таков, каким виделся мне в Лориных объятиях, но не упомню, чтобы когда-нибудь смотрел на лицо и тело мужчины с таким сожалением, что не могу присвоить их себе. Если бы мне было позволено «заново воплотиться», я бы выбрал именно этот образец. Никогда я не видел лицо, столь близкое одновременно к первобытной дикости и трепетной чуткости, где каждая черта казалась результатом некоей заботы о точном равновесии между грубой силой и чувствительностью. Застывший в прыжке с вытянутым к моему горлу многообещающим ножом, он словно готов был взлететь; страх придавал его лицу выражение какой-то уязвимости, еще больше подчеркивая его крайнюю молодость, что, однако, не смягчало ни жесткой складки губ, ни хищной насупленности черных бровей, он и в самом деле был одним из тех, кто зачинает красоту будущих рас.

Итак я частенько отправлялся побродить в его поисках по кварталу Гут-д’Ор. Я продолжал говорить себе, что нуждаюсь в новых впечатлениях, в смене обстановки, в каких-то других местах, но я уже слишком много узнал о себе. Я искал Руиса. Не то чтобы у меня было намерение предложить ему службу, потому что такая сделка потребовала бы от Лоры преданности, понимания и некоторого презрения к телесному акту, к тому, что есть в нем наиболее животного, чего я не мог просить у молодой женщины, еще столь покорной условностям, табу и штампам поведения, свойственным обществу, которое всегда проявляло себя неспособным освободить любовь от сексуальности. Я тогда убеждал себя — с юмором, конечно, — что мое воображение наведывалось в Гут-д’Ор за припасами, чтобы подготовиться к истощению и голоду, и что, в сущности, это было тем «спокойным часом на закате, когда старые львы приходят к водопою». Я говорил себе, что если у меня и есть какие-то шансы встретить Руиса, то только тут, в этой толпе из Алжира и черной Африки, в которой так нуждалась старая Европа.

Я не находил его. Порой встречались лицо, тело, облик дикой юности, угрожающая суровость взгляда, от которой перехватывало горло и возникало какое-то неясное предчувствие, ностальгия или желание конца, но то были всего лишь беглые и мимолетные приблизительности. Тем не менее они вновь давали мне надежду, потому что среди этих миллионов людей, которых мы призвали к себе на службу, чтобы взвалить на них наиболее неблагодарную работу и освободить себя от физических, атавистически-тяжких и слишком примитивных трудов, имелось такое изобилие и такой выбор, что в этом океане силы легко было утопить воспоминание об андалузце и найти кого-нибудь другого.

Я пытался сдерживать себя. Порой заглядывал к Менгару под различными предлогами. Прочитал книгу Штайна «Расы и фантазии», купил права на нее и попросил Менгара написать предисловие. Я всегда успокаивался, проведя полчаса в обществе этого престарелого насмешника, установившего со Временем столь учтивые отношения мирного сосуществования. Он сказал мне по поводу предисловия:

— Штайн прав, подчеркивая, что западные люди часто обращаются к чернокожим и арабам в своих сексуальных фантазиях. И наоборот, чрезвычайно сомнительно — хотя об этом почти ничего не известно, — чтобы чернокожие или арабы предоставляли белым своих женщин в собственных воображаемых странствиях. Безусловно, это о чем-то говорит, вы не находите?

Под взглядом этого тщедушного и выцветшего от старости существа, для которого не было тайн в канализационной системе души, я старался, чтобы мое лицо ничем меня не выдало. Я не мог донять, то ли он предостерегал меня, то ли размышлял вслух об обладании миром. Поскольку речь шла именно об этом: о борьбе до конца любыми средствами, чтобы удержать свое добро, не ослабляя хватки, и об отказе от неизбежно отслуживших свой срок вещей, об упадке, о прекращении игры, в которой постоянно проигрывались все силы. Была в лице старого христианина-безбожника какая-то проказливость, даже не знаю, что она выражала: то ли легкомыслие, дескать, «все прах», то ли этот след оставили годы в знак своей капитуляции и поражения — смиренная почесть тому, кто сумел выдержать и не сдался.

— А как ваши дела?

Я пожал плечами:

— Знаете, я в своей жизни уже терял все, в тысяча девятьсот пятьдесят шестом, у меня тогда ничего не осталось, но я нашел капиталы за границей и опять встал на ноги.

С Лорой я начал проявлять раздражительность, и мне случалось поймать в ее взгляде умоляющее выражение: она немо спрашивала меня — за что, и от этого мне становилось еще хуже. Порой я ловил себя на том, что злюсь на нее, потому что ее, в отличие от стольких женщин, которых я знал, стареющему самцу было «трудновато» и «хлопотно» удовлетворить из-за того, что она не обладала исключительно внешней чувствительностью, — вот вам игра психологического случая. Самая древняя система защиты увядающей мужественности…