Цыганский роман (повести и рассказы) - Страница 2

Отсюда и интерес к ближайшим вещам, к, собственно, ткани жизни (еще говорят - "тексту"). Ведь из чего ткань состоит? - из взглядов на перила, из прохода через снег, из поедания супа: вот эти мельчайшие элементики и есть жизнь, а не что-то там возвышенно-отвлеченное, то есть и оно тоже, но как-то через перила, через цвет обоев, через промокшую одежду, а не наоборот. Увидеть то, что ближе всего...

Кроме того, поскольку есть ощущение, что вещи, что ли, истончились, что им угрожает опасность, что они хрупки, хотя часто и переживают нас, то появляется иллюзия, что ты можешь им как-то помочь, спасти их. То есть у тебя в этом мире будто бы есть такая тайная благородная миссия. Хотя понятно, что это обман, но понятно это как-то не до конца.

И ты за этой своей миссией потрясенно наблюдаешь со стороны: надо же, живу, хожу, совершаю ежедневные манипуляции, поразительно, а ведь всего это запросто могло и не быть. И ведь не будет.

ШПИОН, АНГЕЛ

"Единственное, что он умел делать, к чему испытывал постоянное пристрастие - это вот всяческие разглядывания, сопоставления, отмечания" (в скобках заметим, что Левкин-политический журналист занят вот именно этим: не аналитикой, не высказыванием мнений, настаиванием на позиции, а разглядываниями-сопоставлениями-отмечаниями, какими-то мелкими наблюдениями; это, в общем, новый тип политической журналистики...).

Шпион чем удивителен - он вроде бы ассоциируется с невнятным статусом, с двойной игрой (а шпион Левкина вдобавок "шпионит на какую-то субстанцию, очертаний которой он не видит и даже не чувствует"), но на деле выполняет всякий раз конкретные действия: ворует карту из сейфа, следит за кем-то, прячась за афишными тумбами. И выслеживает конкретный кусок чьей-то истории. "Конец Империи застал меня на перекрестке Литейного и Пестеля". Так, покружив, мы вернулись к той же нехитрой, но впечатляющей, по-моему, идее: про эксклюзивность всякой истории. Как же так, нас безумные миллиарды, и у каждого - у каждого! любого! - свой сюжет, свой маршрут, своя дорога от работы домой, свой набор употребленных проявлений жизни... Всякий, например, червяк проходит сквозь яблоко именно по той конкретной траектории, по которой проходит, а не по какой иной. Непонятно, как можно не сбиваться, как мы ухитряемся держаться своего индивидуального происшествия... наверное, нам кто-то сильно помогает.

Ангелы, может быть, которые у Левкина появляются чуть реже, чем люди, но выписаны обычно подробнее и уважительнее. Ангел - это такой специальный шпион, который "ведет" тебя в обоих смыслах: и указывает дорогу, и следит. И удивляется даже, думаю, что ты совпадаешь с маршрутом: он сам не очень понимает, какой именно путь указал, и вообще он непонятный - вроде чистый дух, но облаченный в достаточно физическое тело.

ИНТОНАЦИЯ

Фраза Левкина устроена так, что ее непременно нужно произносить при чтении про себя: вслух тоже можно, я часто пробую, но хотя бы про себя. Не в смысле "музыка". Просто в ней много вводных слов, оговорок, грамматических неправильностей и бесконечно много запятых: глазами как-то все время спотыкаешься, нужно помогать внутренним голосом. Возможно, так отпугиваются читатели: чтобы эту прозу воспринимать, надо согласиться с ее ритмом, чуть не в текст залезть: так остаются те, кто разделяет типа систему ценностей, с которыми потому можно и не сюсюкать, мысль можно не разжевывать, а сворачивать в метафору, обрывать.

Это, наверное, не самое легкое в мире чтение. Иногда запутаешься во фразе, не дочитаешь до конца, бросишь целый абзац: не жалко, уже накатывает новый. Фразы Левкина именно что накатывают: в начале идет вроде внятный ритм, потом, за счет усложненности, это ощущение внятности гаснет - ну вот тебе новая.

Ритмически это похоже на прогулку по городу: так накатывают объекты для зрения, фразы из соседнего разговора, запахи ("липы пахнут лучше, чем яблони и вишни"), мысли в голову, словесные какие-то готовые построения - туда же, в голову. Это логично: персонажи часто только тем и заняты, что ходят по городу и воспринимают.

Метод Левкина, в общем, однообразен, но предметов в мире так много - от двух теть с детьми у песочницы до снятия правительства Кириенко, - что не может утомить; вернее, утомляет в том же режиме, что прогулка: ноги устают, спина, глаза. В этом смысле можно про путешествия сказать, что они однообразны: ну, едешь, идешь, потом опять едешь, одно и то же...

А еще левкинская фраза своими хитрыми извивами ритма кажется некоей ушлой загогулиной, которая затем извивается, что хочет куда-то вдруг проскользнуть.

МИРЫ

Иногда, как уже было сказано, пространства разрываются или раскрываются, и проза оказывается черт знает где. Это тоже логично: при таком уважении к пространствам ближайшим легко предположить, что существуют и дальнейшие, надо только найти в них вход. "В каждой штукатурке есть трещина, через которую можно проникнуть куда-то внутрь".

В ранней прозе Левкина, вышедшей книгой 14 лет назад, эта тема отыгрывалась прямолинейно: в картину человек попадал, или обнаруживал в воздухе невидимую дверь в какой-то дом. Идея чреватости пространств друг другом уцелела до сих пор, но стала изощреннее. Скажем, на улице в Риге, где киношники расположили в фильме про Холмса Бейкер-стрит, происходят одновременно события и из других фильмов, которые здесь когда-то снимались. Книжки между собой связаны каким-то механизмом: "В любом тексте уничтожен абзац или два. Ясно же, что герой "Чистого понедельника" между сухими свиданиями всасывал кокаин, что какой-то тропинкой, черным ходом, дает проход в роман г-на Агеева".

Иногда нам даже наглядно демонстрируется работа механизма: чтобы пространства взаимопроникли, нужно одни вещи наделить сущностями других. Превратить абстракцию, скажем, в физическое тело. Империя - "плоскость, делящая воздух над страной, отделяя ей то, что лежит ниже. Учитывая размеры России, плоскость выгибается, согласуясь с выпуклостью десяти часовых поясов, и лежала она повсюду на уровне примерно тридцати сантиметров от почвы - на уровне голени, на каждом шаге разбивая пешеходам надкостницу".

Или вот мой любимый фрагмент про битву: "Шеpенги всадников пpоезжают дpуг сквозь дpуга... а далее их не пускает сама битва, ставшая стаканом, чьи кpая, а вовсе не дpуг дpуга, они и секут вскачь и наотмашь... Сабли pежут воздух - кpая его сpастаются тут же, но останется шов, о котоpый следующий всадник натpет, pаздеpет себе щеку".

КОЛЛЕГИ

Схожие способности сабля обнаруживает в стихах Алексея Паpщикова: "тоpмозима надеждой, сабля сыплется над головой, как веpевочный тpап, чтоб взлетал по нему человек, очевидцам оставив лишь тpуп". То есть после того, как мы подробно обсудили левкинскую эксклюзивность, стоит сказать хотя бы два слова о левкинских литературных собратьях: в деле обнаружения проходов в параллельные миры у Андрея много общего с Сашей Соколовым и группой поэтов, нареченых как-то "метаметафористами": Парщиковым, Александром Еременко, Иваном Ждановым и родственным им Виталием Кальпиди. У всех перечисленных сущности любят эффектно пообмениваться свойствами: у Кальпиди "Собака, словно белка в колесе, бежит внутpи своей двусложной клички", у Еременко "загибается взгляд и кусает свой собственный хвост", у Жданова "Боль как пещеpа выpыта в тумане". Это нельзя назвать школой - все авторы шире заявленной темы; но можно представить себе эффектную коллективную книгу этих сочинителей, в которой тексты были бы подобраны с акцентом на "искривление сущностей": очень фантасмагорический получился бы том.

Что касается влияния на младших коллег, то отчетливы левкинские интонации в прозе Светланы Богдановой, Данилы Давыдова, Сергея Соколовского (целое поколение литераторов, коротающих талант за внимательно-изнурительными прогулками по городу); слышен ритм его фразы в романе Сергея Носова "Член общества" (опубликован в мае журналом "Октябрь", обещает стать одним из важных событий года); не обошлось, мне кажется, без его воздействия новое московское метафизическое краеведение (группировавшееся прежде вокруг журнала "Новая Юность"), внятны его следы в современной эссеистике (автор этих строк читал такое о себе, например, и вполне с этим согласен). Впрочем, тема родственников и влияний - всегда очень скользкая и, главное, скучная на фоне возможности выйти ночью во двор и курить в арке, глядя, как падает снег.