Цветы зла, тернии добра - Страница 3

Комендант Януш Жаботинский стоял у стрельчатой бойницы донжона и смотрел, как работала интендантская команда. Коменданту было отчасти стыдно, что с бочками за стену он послал этого больного старика — но Горушу доверия не было, чуть что, и дернет через мост, ищи его потом, свищи. А сам он, согласно уставу, ни на минуту не должен был покидать охраняемый объект.

Река Мертвая Вода тяжело катила под мостом мертвые воды. Мост, древний, построенный еще до появления дендроидов — сталь и бетон — медленно разрушался от старости. Из трещин тянулись стебельки замиренной, и все же опасной травы. Эта переправа, единственная на сотни дендролиг вверх и вниз по течению, и была тем, ради чего воздвигли опорный пункт, а в просторечии, замок Дунсинейн. Проще всего было мост взорвать. Но дендроиды все равно раньше или позже форсировали бы реку — перекинули бы споры, жертвуя братьями, соорудили бы плоты, крепко обметанные лишайником, стянутые тугими лианами. Лесу надо было дать бой здесь и сейчас. А для этого нужна была вода для систем охлаждения орудий. В замковом колодце воды оставалось на пол-локтя, едва-едва хватит на пару недель. Да и то если выделять каждому в гарнизоне только по две кружки на день, с утренним и вечерним рационом.

Пить воду из Мертвой Воды было нельзя, даже засыпав в нее хлорные таблетки. Дендроиды постоянно сбрасывали туда споры, и химзаводы города, борясь со спорами, — синтетическую отраву. Но для охлаждения жидкость с грехом пополам годилась, главное, руки в ней не мочить. Солдаты в непременных рубахах из джи-волокна резво наполняли ведра и сливали в бочку, стараясь не обрызгать себя и товарищей. Интендант, прислонившись к бочке, смолил очередную самокрутку. Было видно, как ветер относит дымок. Нижние ворота стояли распахнутыми, у них дежурили Милко с Копыловым. Казанцева Жаботинский отослал за подкреплением. Но все это было бесполезно. Все: и бочка с водой, и заполненный едва ли на четверть резервуар с нафтой под замком, и обсидиановый склон замковой горы, блестевший на солнце, как черное стекло. Лес всегда найдет способ пробраться внутрь.

Отправляя Казанцева в тыл, Жаботинский думал о жене и сыне. Ему очень хотелось передать им с Казанцевым предупреждение. Сказать, чтобы отходили вглубь замиренной территории, потому что замок падет через несколько дней — а с ним падет и город на той стороне реки, и все остальное… Но это было подло: предупредить только своих. А если не только своих, значит, нагнетать панику. Это противоречило уставу, здравому смыслу и всей жизни, прожитой Янушем Жаботинским в твердой уверенности, что под защитой замка ничего плохого не случится. Что мир продлится вечно, или хотя бы до тех пор, пока правнуки его правнуков не найдут способ раз и навсегда разобраться с дендроидами. А пока он, Януш Жаботинский, должен исполнять свой долг: читать детям в школе историю, подчиняться приказам майора Фирса, а теперь, после его смерти, самому отдавать приказы и до последнего защищать тех, кто остался в тылу.

От реки донеслись вскрики и смех: один солдат в шутку сделал вид, что окатывает товарища водой. Тот отскочил, поскользнулся и плюхнулся на задницу. Интендант говорил что-то, широко разевая черную дыру рта — видно, отчитывал провинившихся. Ветерок, пронесшийся над рекой, щекотнул щеку — и показалось, что в ветре брезжит кислый запах лесной клейковины. Неужели так близко? Жаботинский отвернулся от окна и в который раз задумался о живой бомбе.

Вестовой, несмотря на то что спустился с неба, был весь покрыт пылью. Пыль взметнули с сухой земли крылья жар-птицы. Сама жар-птица, ныряя к бадье головой с сине-красным хохолком, жадно глотала воду, словно обыкновенная курица.

— Артиллеристы, — хрипло говорил вестовой по фамилии Казанцев.

В руке он сжимал свиток тубуса с приказом.

— Кто-нибудь с артиллерийским опытом… с каким-нибудь военным опытом?

Голос вестового звучал жалко, просяще и был так же сух, как пропеченная солнцем земля. Сердобольная мамка Талки протянула ему кувшинчик с молоком. Вестовой пил жадно, дергая кадыком. Вокруг него собрались все жители села, и только тут Растик понял, что мужчин среди них совсем нет. Только старики и убогие, вроде Рыжего Косты. А так — бабы, старухи, девки и малышня вроде него.

Допив, вестовой обтер рот широкой ладонью и снова спросил:

— Кто-нибудь… е?

Он говорил «е» вместо «есть», как горожанин. И все-таки он был свой, из замка. Растика так и жгло изнутри — хотелось спросить, как там батя. Но нельзя. Он понимал, что нельзя, вон мамка стоит, спрятав руки под передник, и тоже не спрашивает.

Растик почти не удивился, когда Рыжий Коста, скособочившись, шагнул вперед и выдохнул угрюмо:

— Ну я воевал. Еще до замирения дело было. Батя твой тогда пешком под стол ходил. Но кое-что могу.

Вестовой уставился на лишайник на щеке Косты. Их в армии учат отличать злокачественный лишайник от остаточного, да что там, даже в школе на уроках гражданской обороны этому учат. Ясно же было, что зелень на щеке Косты остаточная. Вестовой сглотнул:

— Еще кто-нибудь?

Он завертел головой, и тут завыла, запричитала Талкина мамка, схватилась и кинулась к Косте. Бухнулась прямо в пыль, вцепилась в подол его крапивной рубахи и запричитала:

— Не пущу! Ооооой, не пущу!

Коста слабо отбивался.

— Встань, дура-баба. Встань, перед людьми не позорь.

Талкина мамка ловила руками костыль. Растик отвернулся — до того стыдно было на это смотреть. Талкин батька вот так и ушел десять лет тому как. Ушел и не вернулся. И его, Растика, батя тоже ушел. Ушел и… Растик закусил губу. Даже думать об этом сметь нельзя! Не при мамке. И не при этом вестовом Казанцеве, которому еще две дюжины деревень надо облететь с батькиным приказом.

Рыжий Коста уходил на рассвете. С ним еще три старика. Они двигались на восток, к замку, туда, где медленно разгоралась в небе багровая полоска — то ли встающее солнце, то ли дальний огонь. Их вышло проводить все село, но Растик попрощался еще раньше: во дворе Талкиного дома, в сырых предрассветных сумерках. Рыжий Коста взлохматил ему рукой волосы и протянул сверток с древками стрел.

— Вот, — сказал, — вернусь, постреляем еще с тобой козложопых.

И ушел, только калитка хлопнула, да простучал по пыли костыль. Из дома не доносилось ни звука. Потом тихо, гундосо запела Талка. Мать ее на крыльце так и не показалась.

Хуже всего был «тополиный пух» — мелкие белые семена с пушинками, висящие в воздухе и забивающие нос, горло, глаза ядовитым войлоком. Когда пух попадал под струю флеймера, он вспыхивал и сгорал с громким хлопком. Почти так же опасны были коробочки бешеной акации, взрывающиеся с треском и рассеивающие острые семена. Семена, попадая в живое тело, мгновенно начинали прорастать, и через минуту человек превращался в зеленую шевелящуюся массу, покрытую побегами. Если бы не «бессмертные» рубахи, Жаботинский давно бы уже лишился половины состава.

И это была только артподготовка противника. Бирнамский лес колыхался, шумел, трещал и скрежетал изумрудным морем у подножия замковой горы. Земля, прожженная насквозь лава-пушками, запекшаяся, подобно обсидиану, не давала дендроидам пустить корни. Однако полз уже от подножия кислый лишайник, полз, разъедая и размягчая каменно-твердую почву. Вслед за лишайником тянулись лианы… а в воздухе сплошной стеной шли симбионты. Сотни и тысячи птиц, крылатых рептилий и совсем непонятных летучих тварей, сплетенных с лесом в одну нервную сеть тонкими невидимыми волокнами…

Замок мог противопоставить им всего две батареи лава-пушек и несколько десятков флеймеров. Черно-красная густая лава ползла по склону вниз, навстречу лишайнику, выжигая все на своем пути. Огненные струи флеймеров проедали в зеленом ковре черные дымящиеся дыры. От дыма почти невозможно было дышать, и защитникам приходилось прятать лица под повязками из влажной марли. Марля быстро высыхала, кожа шла пузырями от жара. Казалось, посреди леса разложили гигантский костер. Флеймеры полосовали небо, кромсая птичьи стаи, с риском задеть своих: двое дозорных на жар-птицах кружили над замком. Вести были неутешительные. Лес огромен, и даже с высоты их полета кажется бесконечным. Он запрудил берег вверх и вниз по течению, и отдельные отряды инженерных дендроидов уже сооружают плоты, пока их собратья пытаются прорвать оборону. Люди проиграли бой еще до его начала. Им оставалось лишь отступить — по подземному туннелю к нижним воротам, выводящим прямо к реке, оттуда на мост и в город, где поспешно организовывали эвакуацию гражданского населения.