Цветы зла - Страница 10

"Местный умелец, наверное, делал их для соседей в году так сороковом, – подумал он, водя по столешнице ладонью. – Классная штука. На нем бульдозер спокойно можно ремонтировать и гвозди кондовые ковать".

Смирнов любил крепкие, добротно сделанные вещи. Постучав по темному от времени дереву, он нагнулся, посмотрел в научно-исследовательском раже под стол.

И увидел, что рама под столешницей снизу заделана то ли фанерой, то ли широкими струганными досками.

"Вот и чемоданчик нашелся! – обрадовался Евгений Александрович. – Но как же в него забраться?"

Не найдя никаких секретных кнопочек, он по наитию потянул столешницу на себя, и она содвинулась, открыв тайное под собой пространство. Через минуту в его руке висела обычная черно-зеленая дорожная сумка – двести пятьдесят рублей на каждом рынке.

Раскрыв ее на столе, приведенном в первобытное состояние, Евгений Александрович довольно заулыбался. Он увидел то, что и ожидал увидеть.

Сверху лежала плетка-семихвостка с ручкой, инкрустированной серебром и слоновой костью.

Повертев и так, и эдак, и постегав себя по плечам и бедрам для пущего овеществления предмета, он положил ее на стол и вновь погрузил руку во чрево сумки, погрузил и вынул обычные милицейские наручники. За ними на свет появились строгий ошейник ("Ужас! – воскликнул Евгений Александрович, представив в нем себя), ножные кандалы грубой ремесленной работы, моток неоднократно использовавшейся капроновой веревки, широкий пластмассовый ящичек с набором облупившихся, но все еще блестящих никелем хирургических инструментов, бархатные маски различной формы, палаческий капюшон. Последним на стол лег полиэтиленовый пакет, доверху заполненный тонкими металлическими цепями.

"Итак, что и требовалось доказать – она садомазохистка, – глотнув коньяка, начал осмысливать Евгений Александрович результаты своего тайного визита. – И соответственно, заставляла его над собой издеваться. Или сама издевалась. Да, сама. И издевалась не только в интимной обстановке. Принудила жениться на нелюбимой женщине, дергала, мучила. И все из-за собственной матери. Да, из-за нее. Где-то я читал, что садист трагически воспроизводит разрыв с матерью, разрушая другой объект, в частности, сексуального партнера, а мазохист делает то же самое посредством использования своего собственного тела...

А кто из них садист, кто мазохист? В принципе, это не имеет значения.

Нет, имеет. Если он издевался над ней, то мне придется всю жизнь варить Маше овсяную кашке.

Хотя, нет, не придется. Эти небольшие и хорошо залеченные шрамы на руках и шее Святослава Валентиновича, конечно же, не следствие его пристрастия к ежевичному варенью, а результат планомерной сексуальной деятельности его любовницы... А эта картина с женщиной и ее ребенком? На ней ведь изображено то, что сделало Регину психопаткой.

Да, дело, пожалуй, закрыто, пора ехать домой".

Допив коньяк, Смирнов закусил сухой макарониной, изъятой им из кухонного шкафа, и позвонил Маше.

И съел: "Абонент отключен, или временно не доступен".

"Как бы мне эта детективная деятельность не вышла боком, – задышал он, наливаясь ревностью. – Сидит, небось, сейчас в каком-нибудь распрекрасном казино или ресторане, свою красоту нуворишам демонстрируя... Ножка на ножке, сигаретка тонкая меж пальчиков наманикюренных. Нет, я не могу!"

Коньяк, изрядно разбавивший кровь, однако, не позволил Смирнову распалиться. Сказав себе: "Она любит тебя, дурак. И клялась в верности. И ушла в трикотажном костюме, в котором только морковкой на рынке торговать", он прошелся по комнатам, но ничего для себя нового не обнаружил. Правда, в спальне кровать была с решетчатыми металлическими спинками, странными для современных интерьеров, но зато весьма удобными для прикрепления кандалов и наручников всех систем и калибров, а в гостиной в трех местах чуть выше пола в стены были вделаны крючья с ушками-карабинами.

Посидев на корточках перед одним из них и представив обнаженного Святослава Валентиновича, сидящего, съежившись от страха, на стальной цепи, и Регину перед ним, обнаженную или в черном блестящем латексе, с беснующимся скальпелем в одной руке и плеткой, притихшей до поры, до времени, в другой, Евгений Александрович допил коньяк, спрятал садомазохистские принадлежности в тайник и пошел вон.

Когда он, закрыв входную дверь, укладывал ключ под половицу, в его правую ягодицу что-то вонзилось, да с такой силой вонзилось, что он едва устоял на ногах.

Повернув голову, Евгений Александрович увидел в правой своей ягодице короткую арбалетную стрелу, точнее, ее оперенный конец. От жгучей досады и боли ноги его подкосились, и он чуть не уселся на кирпичные ступеньки крыльца. Вовремя спохватившись, оперся о дверь плечами и принялся всматриваться в сад заслезившимися глазами.

В саду никого не было.

"Черт, – подумал Евгений Александрович, – откуда же стреляли? Трава не примята, задний забор глухой и высокий... И кто стрелял? Робин Гуд из местной психушки? И стрелял, потому что копья кончились?

Вот попал! И это все за какие-то тысячу баксов в день!?"

Встав так, как стоял в момент поражения стрелой, Смирнов понял, что стреляли в него из дыры в заборе. Из той самой дыры, через которую он проник на дачу Регины Родионовны.

Утвердившись в этом мнении, Смирнов решил идти к Святославу Валентиновичу за первой медицинской помощью и идти прямым путем. Интуиция ему подсказывала, что в заборе, отгораживающем участок Кнушевицкого от участка Регины, должна быть доска, висящая на одном гвозде.

Он не ошибся. Но воспользоваться кратчайшим путем к первой медицинской помощи не смог – не позволила стрела, увеличившая его габариты сантиметров на пятнадцать-двадцать.

Кричать и звать на помощь Кнушевицкого Евгений Александрович не стал – счел такое поведение не солидным для уважающего себя частного детектива, и потому пошел, кривясь от боли в ягодице, к противоположному забору. На полпути к нему сообразил, что ширина отверстия в нем точно такая же, что и в заборе Кнушевицкого.

Попеняв себе за несообразительность, Смирнов направился к калитке. Каждый раз, ступая правой ногой, он видел в себе стрелу, видел, сосредоточенно грызшей его кость и плоть, видел ее, написанную в сознании всеми красками боли, досады и стыда.

Приковыляв к калитке, Евгений Александрович, таясь, выглянул на улицу и увидел, что дачники, почти что гурьбой, возвращаются с речки.

"Черт! Вот попал! Они же до ночи будут тянуться! – подумал он, рассматривая нерадостное лицо Пети Архангельского, который с двумя доверху набитыми пластиковыми пакетами (из одного остриями вверх торчали витые шампуры) плелся вслед за отцом и прилепившейся к нему хмельной женщиной с удивительно правильными чертами лица.

"Придется напрямую лезть, – вздохнул Смирнов, проводив в самый раз набравшуюся Афродиту пристальным и чуть завистливым взглядом. – Однако спасибо Регине за коньяк. Если бы не он, я бы давно несся по улице, вопя от боли во весь голос, а эта подвыпившая Мэрилин Монро, хохоча и приседая, указывала бы на меня пальцем. Хотя причем тут Регина. Это ведь я сам по наитию набрался".

К счастью заборные доски были прибиты со стороны сопредельного участка и потому Смирнов смог несколькими ударами ноги легко (но далеко не безболезненно) расширить отверстие до своих габаритов.

Через несколько секунд он, весь искореженный болью, стоял на веранде перед Святославом Валентиновичем, выскочившим из дома на шум.

– Что случилось? – спросил тот обеспокоено.

– Вот, попал, как в дешевом кинофильме, – поворотом торса продемонстрировал стрелу Смирнов.

– Пойду, позвоню в скорую помощь и милицию, – бросился в дом Кнушевицкий.

Смирнов, отметив, что стрела, в общем-то, мало удивила Святослава Валентиновича, крикнул ему вслед: