Цветок в пустыне - Страница 9

– Особенно когда помогает удержаться наверху, – пробормотала Динни.

– Чушь! – отрезал Хьюберт. – Когда служат, об этом не думают.

– Не думают потому, что нет надобности думать, а если уж понадобится, быстро сообразят.

– Несколько туманно выражено, Динни, – вмешался сэр Лоренс. – По-твоему, если бы таким, как мы, что-нибудь угрожало, мы воскликнули бы: "Нас нельзя устранить: мы – это всё"?

– А разве мы – это действительно "все", дядя?

– С кем ты общалась в последние дни, дорогая?

– Ни с кем. Просто надо иногда и самой думать.

– Это так огорчительно! – объявила леди Монт. – Русская революция, и вообще.

Динни почувствовала, что Хьюберт смотрит на неё и задаёт себе вопрос: "Что случилось с Динни?"

– Можно, конечно, вынуть чеку из оси, но тогда колесо соскочит, сказал он.

– Метко сказано, Хьюберт, – одобрил сэр Лоренс. – Ошибается тот, кто полагает, что можно создать в короткое время целый социальный тип или заменить его другим. Джентльменом не делаются, а рождаются – если под словом «рождение» понимать не только сам процесс, но и атмосферу дома, где он совершается. Но должен сознаться, этот тип быстро вымирает. Ж аль, что его нельзя как-нибудь сохранить, – например, устроив национальные заповедники, как в Америке для бизонов.

– Нет, не хочу, – объявила леди Монт.

– Чего вы не хотите, тётя Эм?

– Пить шампанское в пятницу. Отвратительная шипучка.

– А нужно ли его вообще подавать, дорогая?

– Я боюсь Блора. Он так привык. Я могу сказать ему, но он всё равно подаст.

– Динни, что слышно о Халлорсене? – неожиданно спросил Хьюберт.

– После возвращения дяди Эдриена – ничего. По-моему, он в Центральной Америке.

– Он был огромный, – сказала леди Монт. – Обе дочки Хилери, Шейла, Селия и маленькая Энн. Пять. Я рада, что обойдёмся без тебя, Динни. Конечно, это суеверие.

Динни откинулась назад – так, чтобы свет не падал ей на лицо:

– Быть подружкой невесты один раз – вполне достаточно, тётя Эм.

На другой день, встретясь с Уилфридом в Уоллесовской галерее, Динни спросила:

– Вы случайно не будете завтра на свадьбе Клер?

– У меня нет ни цилиндра, ни фрака, – я подарил их Стэку.

– Я помню, как вы замечательно выглядели тогда. У вас был серый галстук и гардения в петлице.

– А вы были в платье цвета морской волны.

– Eau-de-vi[2]. Мне хочется, чтобы вы взглянули на мою семью. Там соберутся все наши. А мы могли бы потом поговорить о них.

– Я зайду как простой зритель и постараюсь не попадаться на глаза.

"Мне-то попадёшься!" – подумала Динни. Значит, ей не придётся жить два дня, не видя его!

При каждой новой встрече он, казалось, все больше примирялся с самим собой; иногда он так пристально посматривал на девушку, что сердце её начинало учащённо биться. Она же, глядя на него, – это случалось редко и лишь тогда, когда он этого не видел, – старалась, чтобы её глаза оставались ясными. Какое счастье, что женщина всё-таки в более выгодном положении, чем мужчины: она чувствует, когда они на неё смотрят, и умеет смотреть на них так, чтобы они этого не почувствовали!

На этот раз, прощаясь, он предложил:

– Едем снова в Ричмонд в четверг? Я подхвачу вас, как тогда, – в два часа у Фоша.

Динни ответила:

– Хорошо.

Свадьба Клер Черрел на Ганновер-сквер относилась к числу "фешенебельных", и отчёт о ней вместе со списком гостей должен был занять четверть газетной колонки, что, по мнению Динни, было "так лестно для приглашённых".

Накануне вечером Клер с родителями прибыла на Маунт-стрит. Леди Черрел и Динни, которая до последней минуты хлопотала вокруг младшей сестры, маскируя своё волнение юмором, приехали в церковь незадолго до невесты. Девушка задержалась, чтобы перекинуться словечком со старым причетником, и заметила Уилфрида: он стоял далеко позади в левом углу придела и смотрел на неё. Динни бегло улыбнулась ему, прошла через придел и присоединилась к матери, сидевшей на первой скамье слева. По дороге она поравнялась с Майклом, и тот шепнул ей:

– Народу-то наехало, а? Действительно, наехало! Клер хорошо знали и любили в обществе, Джерри Корвена знали ещё лучше, хотя любили меньше. Динни окинула взглядом собрание, – тех, кто присутствует на свадьбе, неудобно именовать сборищем. Лица гостей, очень разные и по-своему характерные, не поддавались классификации. Это были лица людей, у каждого из которых свои убеждения и взгляды. Собравшихся здесь нельзя было отнести ни к какому определённому единому типу, и это отличало их от немецкой офицерской касты с её безобразной одинаковостью.

На передней скамье рядом с Динни и её матерью сидели Хьюберт и Джин, дядя Лоренс и тётя Эм; на второй – Эдриен с Дианой, миссис Хилери и леди Элисон. Ещё подальше назад, на краю четвёртой или пятой скамьи, девушка заметила Джека Масхема. Высокий, элегантно одетый, вид скучающий. Он кивнул ей, и Динни удивилась: "Неужели он помнит меня?"

На правой стороне, где располагались родственники жениха, лица и фигуры были столь же разнообразны. Элегантно одеты только трое: Джек Масхем, жених и его шафер; остальные, кажется, меньше всего на свете озабочены своим костюмом. Но на всех этих лицах Динни читала веру в определённое житейское кредо. Ни одно из них не вызывало у неё того же чувства, что лицо Уилфрида, – ощущения духовной борьбы и разлада, исканий, боли и порыва. "Я привередничаю", – решила девушка, и глаза её остановились на Эдриене, сидевшем прямо позади неё. Над его козлиной бородкой, удлинявшей тонкое смуглое лицо, светилась спокойная улыбка. "У него милое лицо, не самодовольное, как у тех, кто носит бороду клинышком, – подумала Динни. – На свете нет человека лучше".

Она шепнула:

– Недурная коллекция костей, дядя, а?

– Пожалуй. Я охотно приобрёл бы для музея твой скелет, Динни.

– При чём тут музей? Я сожгла бы их и развеяла пепел. Тс-с!..

Вошли певчие, за ними священник. Джерри Корвен обернулся. Усики щёточкой, улыбается, как кот, резкие черты лица, дерзкие, настойчивые глаза! Динни, охваченная внезапным отчаянием, подумала: "Как Клер могла!.. Впрочем, я теперь сказала бы то же самое обо всех лицах – кроме одного. Я начинаю сходить с ума!" Затем под руку с отцом по приделу прошла Клер. "Выглядит чудесно! Дай бог ей счастья!" Волнение сдавило Динни горло, она взяла мать за руку. Бедная мама! Какая она бледная! Нет, церемония, в самом деле, нелепая. Зачем люди затягивают волнующие и мучительные минуты? Слава богу, старый фрак её отца выглядит ещё вполне прилично – она вывела пятна нашатырём. Отец держится так, словно стоит перед войсками, – она видела его на смотрах. Нарушь дядя Хилери установленную форму хоть словом, отец это заметит. Но никаких нарушений не произойдёт. Динни страстно захотелось уйти в угол, к Уилфриду, стать рядом с ним. Он сказал бы ей что-нибудь приятно еретическое, и они подбодрили бы друг друга незаметной улыбкой!

А вот и подружки! Её двоюродные сестрёнки Моника и Джоан, дочки Хилери, тоненькие, энергичные; маленькая Селия Мористон, прелестная как ангел (если только ангелы бывают женского рода); смуглая яркая Цейла. Ферз и ковыляющая позади крошка Энн – настоящая клёцка!

Динни преклонила колени, и это успокоило её. Она вспомнила, как они, трёхлетняя Клер и уже «большая» шестилетняя Динни, вот так же вставали В ночных рубашонках на молитву около своих кроваток. Она всегда опиралась подбородком о спинку кровати, чтобы коленкам было не так больно, а малышка Клер – какая она была прелестная! – вытягивала ручонки, как ребёнок на картине Рейнолдса! "Этот человек принесёт ей горе, – думала Динни. – Я знаю, так будет!" Она снова мысленно перенеслась на свадьбу Майкла. Десять лет назад она стояла вон там, в двух шагах от того места, где преклонила колени сейчас. Рядом с ней была незнакомая девочка кто-то из родственниц. Флёр. Взгляд Динни, с трепетным любопытством юности взиравший на все кругом, остановился тогда на Уилфриде: он стоял в стороне и наблюдал за Майклом. Бедный Майкл! В тот день он, казалось, совсем потерял голову от торжества. Динни отчётливо помнила, как подумала в ту минуту: "Вот Майкл и его падший ангел!" В лице Уилфрида было что-то презрительное и тоскливое, наводившее на мысль об утраченном навек счастье. Свадьба Майкла состоялась всего два года спустя после перемирия, и Динни знала теперь, какое разочарование и ощущение всеобщего краха испытал Уилфрид, когда кончилась война. Последние два дня он был настолько откровенен с нею, что, пренебрежительно иронизируя над собой, рассказал ей даже о своём увлечении Флёр через полтора года после той свадьбы, из-за чего, собственно, ему и пришлось бежать на Восток. Раньше война, заставшая Динни в десятилетнем возрасте, была связана для неё главным образом с воспоминаниями о том, как мать вечно тревожилась об отце и непрерывно вязала носки, – у них дома был целый склад; как все ненавидели немцев; как ей не давали сладостей, потому что они были сплошь приготовлены на сахарине, и, наконец, о том, как она горевала и волновалась, когда Хьюберт ушёл на фронт и письма от него стали приходить редко. За последние же дни, послушав Уилфрида, она гораздо отчётливей и болезненней представила себе, что война означала для тех, кто, подобно ему и Майклу, провёл несколько лет в самом пекле. Образность его речи помогла ей почувствовать, каково человеку, когда он теряет корни, подвергает безнадёжной переоценке все ценности и постепенно утрачивает веру в то, что установлено веками и освящено традицией. Уилфрид говорит, что больше не думает о войне. Возможно, он искренне в это верит, но его искалеченные нервы ещё не зажили и дают себя знать. Недаром же Динни, встречаясь с ним, всегда испытывает желание положить ему на лоб прохладную руку.