Цветок в пустыне - Страница 8

– Правда, мастерство, красочность. Прочли мою стряпню?

– Да. Сядем где-нибудь. Стихи со мною.

Они сели, и Динни протянула Уилфриду конверт.

– Ну? – спросил он, и девушка увидела, как дрогнули его губы.

– По-моему, замечательно.

– Серьёзно?

– Истинная правда. Одно, конечно, лучше всех.

– Какое? Динни улыбнулась, как будто говоря: "И вы ещё спрашиваете!"

– "Барс"?

– Да. Мне было больно читать.

– Выбросить его? Интуиция подсказала Динни, что от её ответа будет зависеть его решение, и девушка нерешительно попросила:

– Не придавайте значения тому, что я скажу, ладно?

– Нет. Как вы скажете, так и будет.

– Тогда, конечно, вы не имеете права выбрасывать: это лучшее из всего, что вы сделали.

– Иншалла![1]

– Почему вы сомневались?

– Чересчур обнажённо.

– Да, обнажённо, – согласилась Динни, – Зато прекрасно. Нагота всегда должна быть прекрасна.

– Не очень модная точка зрения.

– Цивилизованный человек стремится прикрыть свои увечья и язвы, это естественно. По-моему, быть дикарём, даже в искусстве, совсем не лестно.

– Вы рискуете быть отлучённой от церкви. Уродство возведено сейчас в культ.

– Реакция желудка на конфеты, – усмехнулась Динни.

– Тот, кто изобрёл все эти современные теории, погрешил против духа святого: соблазнил малых сих.

– Художники – дети? Вы это имеете в виду?

– А разве нет? Разве они продолжали бы делать то, что делают, будь это не так?

– Да, они, по-видимому, любят игрушки. Что подсказало вам идею этой поэмы?

– Когда-нибудь расскажу. Пройдёмся немного?

Прощаясь, Уилфрид спросил:

– Завтра воскресенье. Увидимся?

– Если хотите.

– Как насчёт Зоологического сада?

– Нет, только не там. Ненавижу клетки.

– Вот это правильно. Устроит вас Голландский сад у Кеисингтонского дворца?

– Да.

Так состоялась их пятая встреча.

Динни испытывала то же, что чувствует человек с наступлением хорошей погоды, когда каждый день ложишься спать с надеждой, что она продлится, и каждое утро встаёшь, протираешь глаза и видишь, что она продолжается.

Каждый день девушка отвечала на вопрос Уилфрида: "Увидимся?" – кратким: "Если хотите"; каждый день она старательно скрывала от всех, где, когда и с кем встречается, и это было так на неё не похоже, что Динни удивлялась: "Кто эта молодая женщина, которая тайком уходит из дома, встречается с молодым человеком и, возвращаясь, не чует под собой ног от радости? Уж не снится ли мне какой-то долгий сон?" Однако во сне никто не ест холодных цыплят и не пьёт чаю.

Наиболее показательным для состояния Динни был момент, когда Хьюберт и Джин вошли в холл дома на Маунт-стрит, где собирались пробыть до свадьбы Клер. Первая встреча с любимым братом после восемнадцатимесячной разлуки, казалось, должна была бы взволновать девушку. Но она обняла его с незыблемым, как скала, спокойствием и даже сохранив способность к трезвой оценке. Хьюберт выглядел великолепно, – он загорел и поправился, но сестра нашла его несколько прозаичным. Она силилась объяснить это тем, что ему больше ничто не угрожает, что он женат и вернулся на военную службу, но в глубине души сознавала, что сравнивает его с Уилфридом. Она словно только теперь поняла, что Хьюберт не способен на глубокий духовный конфликт: он принадлежит к тому хорошо знакомому ей типу людей, которые видят лишь проторённую дорогу и, не задавая липших вопросов, идут по ней. Кроме того, женитьба на Джин существенно сё меняла. Динни уже не станет для брата, а он для неё тем, чем они были до его брака.

Джин излучала здоровье и жизнерадостность. Весь путь от Хартума до Кройдона они проделали на самолёте, посадок было всего четыре. Динни с чувством стыда поймала себя на том, что проявляет лишь показной интерес к рассказам брата и невестки, а на самом деле слушает невнимательно. Только упоминание о Дарфуре заставило её насторожиться: в Дарфуре с Уилфридом что-то случилось. Насколько она поняла, там все ещё орудовали махдисты. Затем разговор перешёл на личность Джерри Корвена. Хьюберт восторгался огромной работой, которую тот проделал. Джин дополнила картину, сообщив, что жена одного из резидентов сходила с ума по Корвену. По слухам, он недостойно вёл себя в этой истории.

– Ну, ну! – вмешался сэр Лоренс. – Нечего женщинам сходить по нему с ума, раз им известно, какой он пират.

– Правильно, – поддержала его Джин. – В наши дни сваливать все на мужчин просто глупо.

– В прежнее время, – вмешалась леди Монт, – обольщали мужчины, а виноваты были женщины. Теперь обольщают женщины, а виноваты мужчины.

При этом поразительно логичном замечании все онемели от изумления. К счастью, леди Монт тут же прибавила:

– Я однажды видела двух верблюдов. Помнишь, Лоренс? Они такие приятные!

Хьюберт вернулся к прерванной теме:

– Не знаю, так ли уж это глупо. Он ведь женится на нашей сестре.

– Клер ему не уступит, – перебила его леди Монт. – Уступчивы только те, у кого носы с горбинкой. Пастор утверждает, что у всех Тесбери такие, – прибавила она, обращаясь к Джин. – Вот у вас не такой, а вздёрнутый. Зато у вашего брата Алена чуточку изогнутый.

Она взглянула на Динни и объявила:

– Он в Китае. Я же сказала, что он женится на дочке судового казначея.

– Боже правый! Он и не думает жениться, тётя Эм! – вскричала Джин.

– Я и не говорю. И потом, я уверена, что это очень порядочные девочки – не чета разным дочкам священников.

– Благодарю вас!

– Я имела в виду тех, которые попадаются в парке. Они всегда так представляются, когда хотят познакомиться. Я думала, это всем известно.

– Джин выросла в доме пастора, тётя Эм, – укоризненно произнёс Хьюберт.

– Но она уже два года замужем за тобой. Кто это сказал: "Плодитесь и размножайтесь"?

– Не Моисей ли? – предположила Динни.

– А почему бы и нет? Глаза леди Монт остановились на Джин. Та вспыхнула. Сэр Лоренс торопливо вставил:

– Надеюсь, Хилери обвенчает Клер так же быстро, как Джин и тебя, Хьюберт. Это был рекорд.

– Хилери – замечательный проповедник, – возгласила леди Монт. Когда скончался Эдуард, он сказал проповедь про Соломона во всей славе его. Трогательно! А когда мы вешали Кейсмента, помните? – страшная глупость с нашей стороны! – Хилери говорил про бревно и сучок. Оно было у нас в глазу.

– Я терплю проповеди лишь в том случае, когда их читает дядя Хилери, – заметила Динни.

– Да, – поддержала её леди Монт. – Он умел стянуть больше ячменного сахару, чем любой другой мальчишка, и при этом казаться невинным, как ангел. Твоя тётка Уилмет и я переворачивали его головой вниз – знаешь, как куклу, – и трясли, но обратно ничего не получали.

– Вы, видимо, были примерными детьми, тётя Эм?

– По мере сил. Наш отец, который тогда ещё был не на небесах, старался видеть нас поменьше. А мама, бедняжка, ничего не могла поделать. Мы были лишены чувства долга.

– Странно, что теперь его у всех вас больше, чем нужно.

– Разве у меня есть чувство долга, Лоренс?

– Решительно нет, Эм.

– Так я и думала.

– Дядя Лоренс, вы не находите, что у Черрелов в целом слишком много чувства долга?

– А разве его может быть слишком много? – отпарировала Джин.

Сэр Лоренс вставил в глаз монокль:

– Динни, я чую ересь.

– Чувство долга лишает человека широты, верно, дядя? И у отца, и у дяди Лайонела, и у дяди Хилери, и даже у дяди Эдриена первая мысль всегда одна и та же: что они должны сделать. Они отказываются считаться с тем, чего они хотят. Спору нет, это прекрасно, но довольно скучно.

Сэр Лоренс выронил свой монокль.

– Пример твоей семьи, – сказал он, – превосходно иллюстрирует мандарина как определённый человеческий тип. На нём стоит империя. Из поколения в поколение – закрытые школы, Осборн, Сэндхерст и многое другое! А до этого – семья, где с молоком матери всасывается мысль о служении церкви и государству. Такое служение – вещь очень интересная, очень редкая в наши дни и очень похвальная.