Цвет и крест - Страница 12
– Верно, верно!
Постановили выбрать Ивана Ивановича и с тем являемся опять в волость, а комиссар уже знает, кого мы хотим выбрать, знает, что уголовного.
– Это, – говорит, – нельзя, это против закона.
Выходит солдат и читает по бумажке какое-то постановление, что вот де все теперь, кто раньше, чем виноват был, прощаются и возвращаются к своим правам.
Всюду одобрение солдату, и понятно: раз уж по-новому, то все нужно по-новому и виноватых нужно простить. Но комиссар знать ничего не хочет, стоит на своем: закон есть такой.
– Признаете ли, – спрашивает, – Временное правительство?
– Признаем, признаем!
В тесное помещение волости мало-помалу сходятся любопытные – женщины, дети, тесным кольцом окружают комиссара.
– Признаем, признаем!
– Так невозможно, – задыхаясь в дыму, говорит комиссар, – лишние люди выходите.
Никто не трогается. За комиссара вступаются:
– Товарищи, выгоняйте их, граждане, гоните, выметайте всех, товарищи!
Нехотя расходятся, а другие ворчат:
– Ладно, вы нас вывели, а мы вас на обществе выведем, вы не думайте, вы не вечные!
Расчистив место вокруг себя, комиссар рассказывает о мнимом двоевластии и что на деле нет никакого двоевластия. Пока он это говорит, народ с улицы опять битком набивается.
– Доверяем ли?
– Доверяем!
А один солдат вдруг и говорит:
– Мы доверяем потуда, покуда он с нами согласен.
– Верно, – кричат за ним, – постольку доверяем, поскольку он доверяет нам.
Комиссар опять заметил толпу:
– Невозможно!
– Граждане, выгоняйте, товарищи, выметайте! Но теперь уже больше никто не слушает окриков, и все прибывает и прибывает народу. Всем собранием завладевает солдат.
– Граждане, как член Московского гарнизона заявляю, что я вами недоволен. Мы, солдаты, все организованны, все читаем, даже понимаем слова иностранные и знаем, из-за чего война: без аннексий и контрибуций, на самоопределение. А вами, граждане, я недоволен, потому что вы плохо стремитесь.
– Плохо, друг, плохо!
– Потому что вы непросвещенные, у вас теперь враг не голод, не германец, а культурно-просветительная деятельность, что мы некультурные и вся Россия необразованная и никакая.
– Благоразумные ваши речи я поддерживаю, – останавливает оратора комиссар, – но прошу вас говорить ближе к делу.
– Хорошо: выбирайте, товарищи, Ивана Иваныча.
– Его нельзя: он уголовный.
– Теперь все равны!
– В таком случае я складываю полномочия.
– Ну, что ж!
Так смыли у нас комиссара. А потом дело пошло быстро и гладко. Монопольные цены на хлеб отменили, потому что это несправедливо: у бедного побрали хлеб по низкой цене, а кто хлеб укрывал, дали высокую. Отменили без всякой оглядки. Постановили цену на труд мужской и женский, австрийцев у помещиков решили снять и передать бедным солдаткам: у тебя мужа взяли – вот тебе муж!
И в один день этот вся Россия для нас переменилась, непонятные, бескрайные горизонты нашего государства как будто стали сходиться ближе, ближе, и вот к вечеру все стало понятно всем, и даже неграмотным, где мы живем: мы живем в Соловьевской республике, и власти все у нас под руками, и мы сами власть. И когда мы встречаемся, то говорим как государственные люди, потому что все это стало свое: если я, например, плохо пашу, то меня остановят и поправят не из-за моих интересов, а государственных, или вот, например, в лесу у меня дрова лежат, это дрова не простые мои дрова, а государственные. После их все стали тащить именно потому, что они государственная собственность, но это после случилось, об этом потом и расскажу особо. В этот же первый день нашей республики все как бы для всех стали богаты.
Поверочный молебен
Из газет, которые я даю читать Задирину от воскресенья до воскресенья, он непременно выжмет что-нибудь про попов и, возвращая мне газеты, подробно своими словами рассказывает и потом все переносит на нашего батюшку:
– А наш что молчит, он первый должен в церкви нам объяснить все, молчит, стало быть, недоволен…
С батюшкой я по этому поводу переговорил, но лучше бы не говорил; совсем беспомощный стал человек, жалко улыбнется. Впрочем, никогда и говоруном-то не был он, а так добра делал много, редкий, самый крестьянский, прежнего строя поп.
Вот приходит теперь ко мне Задирин и объявляет:
– Пожалуйста, на сход, будем попа судить!
И рассказывает подробно, как и что вышло с попом: собрались в церковь к обедне, стояли, молились обыкновенным порядком до Великого Входа и тут батюшка…
Страшное, заговорщицкое лицо стало у Задирина.
– Батюшка провозгласил: «…благочестивейшего самодержавнейшего…»
– Николая помянул! – испугался я.
– Так точно: помянул Николая Кровавого, назвал по имени, отчеству и потом супругу его и наследника цесаревича. Что теперь с ним делать?
– Не понимаю…
– Вот то-то, и мы не понимаем. Гул по церкви, по народу пошел, бабы сейчас между собой забалакали: вот, мол, мы говорили, что вернется, ну вот, и вернулся. «Цыц!» – кричат солдаты на них. И все пятнадцать солдат Московского гарнизона плюнули, вышли и возле церкви совершили великое бесчинство. Ну, скажите, что же это такое?
– Не понимаю, товарищ, не понимаю.
– И мы не понимаем. Приходите на сход разобрать это дело.
Пробираясь потом загуменной дорожкой на сход, завернул я огородами к Никите Васильеву, посоветоваться: жалко мне священника, знаю, что не посмеет он так, а легенда создается для него очень опасная. Никита Васильев старый, 90-летний человек, богомольный и справедливый: три раза в Сибирь ездил от общества землю искать и до сих пор сходы по-своему повертывает.
– Зовут, – говорю, – меня, Никита, на сход, попа судить, будто бы он царя помянул…
– Боже сохрани, – ответил Никита, – не помянул, а так…
– Да как же так-то?
– Отцикнулся. Сказал «самодержавнейшего» и ах!., державу Российскую. Батюшка не помянул, а отцикнулся.
– А супругу и наследника!
– Да, говорю, ничего, ни супруги, ни наследника и ничего протчаго, отцикнулся и все. У нас это диво, а по протчим местам, даже в городе часто попы отцикаются.
Тогда попросил я Никиту и на сходе так сказать, и вместе мы с ним отправились.
Пошумели на сходе, погорланили. Сначала, было, решили к батюшке «апутата» направить, но никто не соглашался идти депутатом. И вышло, как предложил старый деревенский ходок Никита: без всякого шума, чинно, благородно попросить батюшку в воскресенье отслужить на выгоне молебен и прислушаться получше, кого он поминать будет. Так и порешили.
Приходит то воскресенье. Выносят на выгон из церкви хоругви, а солдаты несут красные «флаки»: «Да здравствует свободная Россия, долой помещиков!» О всем, конечно, батюшка предупрежден, ни жив ни мертв выходит из церкви.
Никита шепчет мне:
– Вот времена-то настали: раньше попы чертей судили. А нынче черти судят попов!
У батюшки служба быстрая и такая манера: сначала кое-как, только бы поскорей, а под конец как бы обрадуется чему-то и закончит с большим подъемом и простодушной радостью по случаю ли конца или праздника. Теперь служить ему трудно, все впились глазами в него, следят за каждым словом, Боже сохрани, ошибиться! Но тридцатилетняя привычка взяла свое, под конец оправился, воодушевился и победил…
– По-бе-е-ды… – как бы разбегаясь, запел батюшка.
И потом: раз, раз, раз!
– Благо-верно-му императору…
– Ах!
Вздрогнул.
И все вокруг загудело.
– Ах! Державу Российскую.
Батюшка вдруг как бы осыпался и еле-еле довел до конца.
Вскочил на табуретку первый оратор, начинает митинг:
– Товарищи, слышали?
– Слышали, слышали!
Первый оратор предлагает скромную меру: проверить церковное имущество. Второй оратор забегает дальше: потребовать сумму всего церковного имущества сельскому комитету. Третий товарищ спешит дальше, он забыл уже про священника и говорит про землю и волю.