Цвет и крест - Страница 11

Июнь 1917 г.

По сю сторону Глиница живут Кибаи, а по ту – Шибаи, и метятся на землю Стаховича, на его клевера: вот пустить бы на них стада, повытравить, разделить и распахать бы эту барскую землю.

Задумали это дело хорошо, а решиться не смеют, боятся. Не случилось бы как в пятом году, и еще боятся Кибаи из-за этой земли с Шибаями сцепиться.

Посылают в город крестьянина правильной жизни, Трифона. Не беда, что Трифон неграмотный, зато твердый, и уж у него-то крестьянская земля не проскользнет между пальцами.

Приходит в собрание Трифон, садится на стул и слушает. Вот первый оратор выходит и говорит:

– У меня, товарищи, так: если я сказал «А», то непременно потом скажу «Б».

Трифон ладони сложил, пальцы за пальцы загнул, твердо держит, чтобы ничего сквозь не проскочило, и вот думает, вот думает об этой загадке: «Ежели я сказал „А“, то беспременно потом скажу „Б“».

Второй выходит оратор:

– Земля, – говорит, – Божья!

А Трифон думает все о загадке про «А» и про «Б».

Третий оратор говорит:

– Земля, товарищи, ничья!

Это хорошо запомнил Трифон и опять вернулся: «Ежели я сказал „А“, то беспременно потом скажу „Б“».

Человек Трифон неграмотный, трудно ему разгадать, и человек он притом некурящий. Шибануло на него в собрании табачищем, – пропадите вы, табашники, пропадом! – замутилось в голове, закружилось, пошло все ходуном. Так и уснул от табаку и, главное, от думы своей, голову свесил на грудь, а руки на живот по-прежнему, ладонь твердо держит на ладони, палец за палец, чтобы, сохрани Бог, через них чего не прошло. Как раз тут и выходит настоящий оратор из Петрограда от партии «Земля и Воля», председатель Главного Союза, товарищ председателя Главного совета, действительный член Исполнительного комитета, и приветствует всех товарищей от бабушки русской революции, от министра земледелия социалиста-крестьянина Чернова, от с.-р. и с.-д.

– У нас, – говорит, – в Петрограде состоялось решение, чтобы слов иностранных не употреблять никаких абсолютно! – Спохватился.

– Виноват, ошибся: совершенно никаких иностранных слов не употреблять, товарищи, а говорить только о вещах конкретных.

Опять спохватился, но потом скоро наладился и объяснил просто, что самовольно землю расхватывать нельзя, а нужно выбрать земельный комитет и тогда можно будет всю землю отобрать в пользу народа.

– Организуйтесь, организуйтесь, – говорит, – без этого земля от вас убежит!..

И закончил речь:

– Товарищи, самый лучший бриллиант сверкал доныне, товарищи, в короне самодержавного царя, товарищи, а ныне он сверкает, товарищи, в короне самодержавного народа, товарищи!

Как тут все товарищи ахнут в ладоши, словно сто тысяч голубей сорвались сперепугу.

Пробудился и Трифон.

– Как, что? – спрашивает.

– Бриллиант, бриллиант, – говорят ему, – сверкает у нас в короне, а ты спишь, дурень.

Почесался Трифон, а земля-то и пробежи у него между пальцами.

Собираются на выгон Шибаи и Кибаи, спрашивают депутата Трифона, что он в городе слышал, какие о земле выходят права.

Кратко ответил Трифон:

– Земля ничья, берите!

В ту же ночь табуны шибаевские и кибаевские выступают на клевера, утром выгоняются стада, семьсот с чем-то коров, не считая подтелков, две тысячи овец и с каждого двора по свинье с поросятами. Через две недели все чисто, выезжают пахать. Но мыслимо ли пахать клеверище сохами! Ткнулся один – прочь сошник, ткнулся другой – другой пополам, третий – третий сломался. И такой у нас упрямый народ, пока все не попробуют, не остановятся, все сошники поломали. А тут еще беда: яровые зажухли от весеннего холода и от летней сухмели, и клевера потравили – чем кормить лошадей осенью?

Один кузнец богатеет и радуется, день и ночь у него работа. Раньше все был Алешка Голопузый. А теперь не подойдешь без поклона:

– К вашей милости, Алексей Семенович, соблаговолите сошничек наварить.

Весна в этом году была дружная, как наша революция, после сильных морозов внезапно хлынул дождь, и вода, размывая чернозем, потоками бросилась в овраги.

Покрытая водой, покинутая властью человека, лежала земля как до сотворения мира: безвидна и пуста. Когда воды стекли, заезжает из города мещанин ко мне на хутор, арендовать мой сад, осмотрел деревья и говорит:

– Сад будет с урожаем, а снимать подожду, пусть образуется революция.

– Революция, – говорю, – уже совершилась, видите, все спокойно: саду от крестьян опасность не грозит.

– Власти нет никакой, – отвечает мещанин, – подождем, пока власть образуется. Революция, я согласен с вами, произошла, а ум человеческий не произошел.

И в ожидании власти покинул мой хутор.

Однажды нас разбудил среди ночи яростный лай в соседней усадьбе, и были слышны обрывки какого-то громкого неудовольствия потревоженных владельцев. Потом собаки провожают со двора какого-то врага до нашего хутора, к этим собакам присоединяются наши, въезжает тележка и кто-то в белом пьяно ворчит и ругается.

– У вас тут никаких правов нет на дворе!

– Какие же вы тут среди ночи права ищите, товарищ, кто вы такой?

– Комиссинеры!

Голос казался нам знакомым, как будто это был Архипов голос.

– Права проверяю!

– Зачем же среди ночи искать права, лучше бы днем.

– Вся власть моя, захочу, разбужу, захочу – мимо проеду. Моя власть и крышка! Нет у вас правов во дворе!

– Да это ты, Архип?

Совсем другой, обыкновенный и не враждебный голос ответил:

– Я, Михал Михайлыч!

И, как бывало моя матушка, весьма мудрая в обращении с народом, ласково приглашает к себе прежнюю всесильную власть нашу, урядника, так и я зазываю к себе вновь испеченного и уже пьяного комиссара Архипа. Необыкновенен вид этого столь знакомого мне с детства мужика: в белом брезентовом балахоне и шашка через плечо висит.

– Откуда балахон?

– От прежнего урядника.

– И шашка его?

– Ихняя шашка.

Хотел бы сказать: «проваливай к черту», но привычка ладить с полицией побеждает, мы уговариваем Архипа бросить проверку «правов» и отправиться спать. Доброму совету этому он подчиняется и опять, сопровождаемый ужасным лаем наших и соседских собак, исчезает во тьме.

Так после революции первый раз у нас показалась власть, будто из пучины безвидной земли чей-то первый рог показался.

После Пасхи – самый сев! А у нас в волости зовут начинать волостной комитет. Уездный комиссар, из учителей сельских, очень толково рассказывает нам о комитете, о том, какие у нас теперь огромные права. Вышли мы на двор, лошадей своих посмотрели, чаю попили, в селе пооправились, и там всех заодно осенило, что быть председателем управы никому другому, как Ивану Иванову Мешкову. Главное, что за него стоят солдаты Московского гарнизона, и так человек подходящий: хозяйства у него нет, живет на задворках у дяди, нет у него и ни хаты, ни семьи, свободный человек, как птица, не какой-нибудь «буржуаз». Сидел он в тюрьме за уголовное дело, но потом исправил себя политикой и сидел за политику, вроде как бы несчастный какой – этот не выдаст мужиков! А что малограмотный, так при нем же писарь будет.

– Ну-ка, Иван Иванов, покажись всем!

И вышел на середину чайной худой-прехудой человек, лоб и нос у него утюгом, виски вдавлены, а глаза горят.

– Ну, скажи что-нибудь, оратор!

– Можно, – ответил Иван Иванович и почему-то заговорил про избирательную урну.

– Избирательная урна, товарищи, есть секретный вопрос, и совпадает с какой-нибудь тайной, и эту тайну нести нужно очень тщательно и очень вежливо и даже под строгим караулом.

– Здорово, здорово! – одобрили речь мужики – непонятное, но удивительное красноречие.

– И не выбирайте высокого, – продолжал Иван Иванович, – у высокого много скота, хозяйство, он буржуаз, выбирайте маленького!