Цунами - Страница 19

Купить-срубить-установить. Ехать в город, искать там елочный базар не хотелось. Запас «Бородинского» был только-только обновлен, матери позвонил, и теперь она не ждала его звонка несколько дней – Рад решил пойти за елкой в лес.

Снег лежал на земле уже совсем зимним, матерым покровом, идти в лес следовало на лыжах. Лыжи у его бывшего сокурсника имелись – спускаясь в подвал, Рад постоянно натыкался на них взглядом. Там была даже не одна пара: и мужские, и женские, и деревянные, и пластиковые, и беговые, и горные с ботинками, похожими на нижнюю часть космического скафандра. Судя по всему, его бывший сокурсник ездил по горнолыжным курортам достаточно регулярно, раз обзавелся собственными лыжами для скоростного спуска.

«В лесу родилась елочка, в лесу она росла… – напевал он, разрисовывая обнаруженной мазью облюбованную им деревянную пару, растирая мазь пробкой. – Зимой и летом стройная, зеленая была…» – пел он, зашнуровывая ботинки, натягивая сверху гетры и перетаптываясь на месте – проверяя, насколько удобно ноге. Песня навевала воспоминания: присной памяти советские времена, когда все было раз и навсегда определено, как восход солнца на востоке и закат на западе, октябрятские утренники с портретом кудрявого ребенка Ленина в центре красной звездочки, приколотой к груди, пионерские линейки с шелковым полыханием красных галстуков, завязанных особым, «пионерским» узлом, вскинутые в салюте ко лбу руки… – ушедшее навсегда, канувшее в лету.

Тащить елку, чтобы ветки не мешали и хвоя не обдиралась, – все в том же подвале Рад нашел кусок материи, похожей на парусину, бельевую веревку, сунул ее вместе с топором в рюкзак и, надев тот на плечи, вышел на крыльцо.

Солнце сквозь льдистую морозную хмарь сверкало желтым небесным оком, снег вокруг после полусумрака дома слепил и заставлял щурить глаза. Лыжня была накатанной, но не убитой до твердости доски, а пружиняще-упругой, идти по такой лыжне доставляло радость и удовольствие. Если б не дело, из-за которого встал на нее, так бы по ней идти и идти. Рад даже пожалел, что не додумался до лыж раньше.

Отъехав от поселка на полкилометра, Рад свернул на целину и, бороздя ее, двинулся в чащобу. Найти стоящую елку оказалось непросто. Взрослые ели, заслоняя свет, не давали подросту войти в силу, и тот, что наперекор судьбе тянул себя к небу, был уродливо крив, редколап – удивительно нехорош.

Выбираясь с завернутой в материю елкой на лыжню, метрах в семидесяти впереди Рад увидел другого лыжника. И был этот лыжник, как и он, с елкой. Только в отличие от Рада лыжник впереди обвязал елку веревкой прямо поверх ветвей, и не тащил ее на плече, а волочил за собой по снегу. Шел он медленно, и Рад с каждым мгновением все приближался и приближался к нему. А когда расстояние между ними сократилось метров до тридцати, Рад понял, что это его поселковый знакомец Павел Григорьич: так характерна была коряжистая, похожая на сучковатую палку фигура. Елка у Павла Григорьича была чуть не вдвое длиннее той, что срубил Рад, и уж пышна – Рад, обследуя лес, таких и не видел.

– О, Слава, вот это по-нашему! – одобрительно произнес Павел Григорьич вместо приветствия, кивая на спеленутый груз на его плече. – А то велят нам: трясись в город, выбирай там из драни, да еще и плати! У воды жить – и воды не пить! Разве можно?

– Да, – сказал Рад покаянно, – в город трястись что-то не хочется.

– И правильно, Слава, и правильно, – решительно поддержал его в грехопадении Павел Григорьич. – А они-то что, они разве на базаре этом себе покупают?

– Кто «они»? – Рад понял Павла Григорьича, но решил уточнить.

– Так «они» и есть они. Я, думаешь, кому эту красавицу волоку? Себе, думаешь? Себе-то я от горшка два вершка поставил, мне чего больше, а это я нашему мэру волоку. Мы же соседи. Сам-то со мной знакомство свести не снизошел, а пристебаи его всякие – те да, за ручку и лыбятся, как блин на сковородке. Вот заказали красавицу для него. Попушистей чтоб, постройнее. Что ему с базара, обглоданную. Ему прямо с корня хочется, свеженькую. Демократ. Кто бы вешал, так я бы веревку подавал.

– Ну вы и кровожадны, Павел Григорьич! – засмеялся Рад, вспоминая, что уже слышал от него эти слова.

– А ниче, они и дождутся, – с мстительностью протянул Павел Григорьич. – Они дождутся, отольются им мышкины слезы, не им, так их детям. Бог, он видит, кто кого обидит.

Они стояли на лыжне посреди леса – два браконьера с незаконно срубленными елками, – словно два пикейных жилета, сошедшихся на променаде в городском летнем саду, а между тем на улице все так же была зима, мороз, пробираясь под куртку, леденил мокрую от пота майку, и по телу начали пробегать волны озноба.

– Ладно, Павел Григорьич, – сказал Рад. – Надо двигать. Я уж, извините, обгоню вас, пойду вперед.

Он ступил в целину рядом с лыжней обойти Павла Григорьича, тот остановил его:

– А может, поможешь мне доволочь эту дуру? Ты молодой, вон как прешь – будто танк, ты и две сможешь. А у меня какие силы – все через силу. Деньги нужны – вот исогласился. Согласился – а иду за грыжу держусь.

Тащить две елки – это получалось чересчур, но Рад, подумав мгновение, согласился. В нем было чувство вины перед Павлом Григорьичем за прошлую встречу: не донес старику керосин до дому.

– А что же, хорошие ли деньги предложили? – спросил он, принимая елку Павла Григорьича под мышку; со стороны, наверное, та еще была картинка: весь в зеленых красавицах, как революционный матрос семнадцатого года в пулеметных лентах.

– Да, хорошие, держи карман шире, – уклончиво ответил Павел Григорьич. – Они только себе хорошие-то выплачивают. А как другим дать – так удавятся. И без веревки.

Рад стронул себя с места. Идти с двумя елками было не то, что с одной. Через пять минут ему стало так жарко – поднеси к нему спичку, спичка бы вспыхнула. Теперь он двигался не быстрее Павла Григорьича, когда тот шел впереди.

Метров через триста просека, по которой была проложена лыжня, вышла к широкому оврагу, заросшему кустарником. Дорога под уклон закончилась. Начиналась дорога в подъем. На пересечении с лыжней, вилявшей вдоль оврага, Рад остановился передохнуть. Опустил обе елки на снег, выпрямился, развернул плечи, прогнулся в спине.

– Что, неуж тяжело, Слава! – спросил Павел Григорьич. – Тебе-то? Как танк прешь.

Рад покосился на него и усмехнулся. Павел Григорьич был не пикейным жилетом. Он был лисой. Льстецом-царедворцем.

– Как могу, так и иду, – сказал Рад.

Из кустарника на лыжню, идущую вдоль оврага, выбрался человек. Выбрался – и, на ходу торопливо обхлопав лыжи от снега, быстро заскользил в их сторону. Он был в зеленом армейском бушлате, перехваченном широким офицерским ремнем, без палок, как и Рад с Павлом Григорьичем, еще какой-то ремень перехватывал правое плечо. И было это, стало понятно чуть погодя, ружье, глядевший вниз ствол которого промелькивал у него на каждый шаг между ногами.

– Мать твою! – всмотревшись, выругался Павел Григорьич. – Так ведь Мишка. Лесник.

«Твою мать!» – эхом отозвалось в Раде. Ждать хорошего от появления лесника не приходилось.

– Дежурил, падло, – как восхищаясь, проговорил Павел Григорьич. – В засаде сидел. Ох, Ротшильд! Своего не упустит. Держись, Слава. Сам понимаешь, кчему сейчас разговор поведет.

Рад понимал.

– А ружье зачем? – спросил он. – Для страху?

– А кто знает, – отозвался Павел Григорьич. – Считай, что для страху.

– Ох, Пашка! – прокричал лесник, приближаясь. – Озоруешь, свинья! Закон для тебя не писан?!

– Сам свинья! – закричал ему в ответ Павел Григорьич. – Ответишь за свинью, ты меня знаешь!

– Я тебя знаю, я тебя знаю! – Голос лесника окрасился угрозой. – Ты меня тоже знаешь, у меня спуску не жди!

– У, падло, – тихо, для Рада, пробурчал Павел Григорьич. – Попались, Слава. Есть кошель-то с собой?

– Откуда, – так же тихо ответил Рад. – Что я, в лес, как в магазин?

– Плохо, Слава, – заключил Павел Григорьич.