Crysis. Легион - Страница 14

С вертолета лупит тяжелый пулемет. Я в ответ швыряю гранату, пилот дергается, отводит вертолет – напрасно, мой маленький разрывной ананасик может только попугать, – зато цель пулеметчик потерял. Я шлепаюсь наземь и закатываюсь за бетонный парапет, высотой где-то по пояс. На нем – рядок заморенных кривых деревьев в кадках. Граната отскакивает, катится, вышибает окна в кафе.

Самое большее секунд через восемь меня обойдут и прижучат.

Но полоска заряда уже подобралась к шести. Я включаю невидимость, откатываюсь от парапета, встаю. Заметил: невидимость держится куда дольше, когда комбинезону не нужно тратиться ни на что другое. Если стоять неподвижно, невидимости хватает на сорок пять секунд, может, даже и на минуту.

Может, почти на столько хватит, если начну двигаться медленно… очень медленно.

Эфир заполняется воплями: «Потерял цель! Он снова невидимый!» Я же тихонько отхожу в сторону и продумываю действие: пять длинных шагов до обрыва и метров пятнадцать по воздуху у левого края. Загоняю усиление на максимум – и ходу!

Полет начинается удачно: ботинки не скользят, отрываюсь сантиметрах в двадцати от края, сразу же сбрасываю усиление до минимума. Парю над дырою будто призрак.

А приземление ни к черту: ноги прямо на краю, за спиной – пропасть, я качаюсь над ней, махаю судорожно руками, пытаясь удержать равновесие. Тут уж не до заботы о тишине, о том, как грохочут мои сапоги; если сквозь вертолетный рокот, вопли и стрельбу наобум меня кто-то расслышит – все, кранты.

Но не слышат, и вот он я, стою в десяти метрах от лифта, и на пути моем лишь три «целлюлита», оставленные караулить припасы. Разбег и прыжок съели две трети заряда, но я пока еще невидим.

«Целлюлиты» настороже. В последний раз меня видели на другой стороне площади, но теперь-то я могу быть где угодно, хоть прямо перед ними. Как им знать-то?

Ничего, скоро узнают. Через три секунды полоска заряда уже красная. Я берусь за автомат, за присвоенный «грендель». Точность у него не ахти, магазин смехотворно маленький, но титановые пули носорога бегущего остановят, а стреляю-то я в упор, руку вытяни – и дотронешься.

«Целлюлиты» видят меня – и это последнее, что они видят.

Что было потом, в моей голове не слишком хорошо уложилось. Приятели заваленных не захотели вежливо потерпеть, пока я скроюсь, двери лифта заклинило. Пришлось вламываться, а в процессе отбиваться от целого гребучего взвода. Когда наконец вломился, спустился на двадцать метров до дна шахты и позаботился обо всех, кто сунулся следом за резвым лазутчиком, финальный счет составлял, если не ошибаюсь, семнадцать – ноль.

Я уже говорил: когда кто-то подряжается стрелять с девяти до пяти за получку, так оно всегда и бывает.

На дне шахты по грудь стоячей нечистой воды, с северной стороны – служебный проход, загроможденный разодранными трубами, размокшими картонными ящиками и распухшими трупами. Над головой тускло светят лампочки, прикрытые проволочными сетками, древние лампочки накаливания, я даже вижу раскаленные спирали. Лампы, наверное, с двадцатого столетия не меняли. Но в конце прохода свет поярче. Я выхожу к пробитой в потолке дыре, ныряю под обвалившуюся двутавровую балку, карабкаюсь на груду шлакоблоков и крошеной плитки – и вижу очередную «бетономешалку». Она торчит под углом в сорок пять градусов, полузасыпанная обвалившейся крышей и вздыбленным полом.

И вроде подтекает инопланетной жижей.

«Бетономешалка» лопнула в нескольких местах. Из трещин сочится что-то, цветом похожее то ли на старый воск, то ли на сопли. Да эта дрянь повсюду: толстыми потеками-канатами по корпусу «бетономешалки»-гондолы, лужами на полу, висит сталактитами на разбитом потолке. И – она движется! Колышется – или это просто игра света и тени? Я наконец осматриваюсь и вижу: дальний край зала за моей спиной остался почти невредимым, помятая, перекошенная напольная лампа светит почти от пола, и все, что там находится, отбрасывает длинные, контрастные тени. Да, конечно, просто игра света и теней, обман зрения. Но трудно отделаться от мысли, что эти гигантские свисающие «козлики» все-таки малость вздрагивают, корчатся. Будто они – кокон с тонкими стенками, а за ними дозревает, корчится личинка.

– Оно самое, – говорит Голд. – Теперь протестируй-ка это.

Тестировать? Бррр. Но БОБР тут же перехватывает инициативу: согласно выскочившим перед глазами картинкам на кончиках моих пальцев – химические сенсоры широкого профиля. Я гляжу на иконки справа, переключаюсь в тактический режим наблюдения – напоминаю себе, что это не мои пальцы, не моя плоть и кровь коснутся этой жижи, – и касаюсь.

Пальцы Н-2 оставляют вмятины на инопланетной слизи. И почти мгновенно через мозг начинает прокручиваться список ингредиентов, химические формулы. Хотя едва помню химию из курса средней школы, отчего-то распознаю их. Сплошь органика: аминные группы, полисахариды, гликолипиды.

И что это мне напоминает? Так сильно напоминает…

Голду напоминает тоже. Через весь эфир, через треск помех я слышу, как он пытается не выблевать ланч.

– Господи Иисусе, это ж люди! Расплавленные, разложенные – лизированные люди! Господи боже, да что ж это такое?

Я вспоминаю гной, брызгавший из раздавленных клопов. Странно, что Голд о них не знает.

– Бесполезно, с этим делать нечего. Тупик. Лучше убирайся оттуда, пока ЦЕЛЛ не явился. Возвращайся к плану А.

Даже про лабораторию не говорит. Указатели и ориентиры переключаются сами собою. Чертов Н-2 умен!

Идти назад, к шахте лифта, не слишком разумно. Перебираюсь через груды обломков на другую сторону зала. Там, судя по столу и шкафам, то ли офис местной секьюрити, то ли чулан уборщиков. На стене напротив ряд окон, выходящих на нижний уровень гаража – бывшего гаража, потому что сейчас там куча ломаного бетона, склон горы, уводящей наверх, к тонкой полоске неба. Стекло в окнах армированное, против грабителей.

Против грабителей, надо же.

Через полминуты я карабкаюсь по бетонному склону. В эфире странное затишье. Может, ЦЕЛЛ обнаружил, что я прослушиваю его частоты?

Но ведь и рокота вертолетного не слышно – и это еще удивительней.

Осталось самую малость доверху, и я останавливаюсь осмотреться. Вправо, влево – ничего. Вверху – небо. Гляжу вперед, и…

Ох, мать твою!

На меня прыгают из ниоткуда, тычут мордой в бетонное крошево, в мгновение ока переворачивают на спину и прижимают. Прыгнувшее – клубок черных голых хребтов, скрученный в отчетливо гуманоидную форму. У этой твари руки-хребты, колючие сегментированные штуки, оканчивающиеся чем-то вроде кистей. Нет, скорее не кистей – клешней. Я толком разглядеть не могу, они к плечам моим прижаты, но слишком они большие, вроде бейсбольных рукавиц у кэтчера. А на месте, где должен быть хребет, такая же колючая членистая штука, соединяющая «руки» с парой ног, похожих на собачьи, только суставов многовато. Сверху шлем вроде носа скоростного поезда, с пучками оранжевых глаз по обе стороны. А внутри этого колючего хитросплетения – комок бескостной серой слизи. Похож на моего первого, топтуна-барабашку с крыши, но все же другой. Скверней и страшней.

Пытаюсь двинуться, но тварь сильна, стряхнуть ее не могу, а пушка моя валяется поодаль, среди хлама. Одна хребто-рука отпускает меня, сжимается, будто для удара, длинная металлическая перчатка-клешня раскрывается, и на свет появляется куча сверл, игл, пробников и ковыряльников, больше, чем у зубоврачебного кресла в приступе истерии. Что-то, жужжа, вылетает из этого скопления и врезается в мою грудь. Картинка перед глазами подпрыгивает, иконки перемешались, вижу сплошь мешанину цветов и форм.

Затем Н-2 говорит.

Не по-английски, фальшивым голосом Пророка. Даже не по-человечески, сплошная чушь: щелчки, икота, жуткие подвывания. А дерьмо на экране так и не разъясняется, зеленые контуры внезапно превращаются в оранжевые и фиолетовые, арабские цифры – в иероглифы и в те непонятные кляксы, какими доктора-мозговеды мучили пациентов, пока те их не засмеяли вконец. Да, из теста Роршаха кляксы. Весь чертов интерфейс – в никуда, я лежу, беспомощный, чертовски долго лежу, хотя на самом деле, наверное, всего несколько секунд.