ЦРУ и мир искусств. Культурный фронт холодной войны - Страница 8

Поскольку память о выставках «дегенеративного искусства» и последующем отъезде многих художников в США была всё ещё болезненно свежа, многим казалось, что европейская культура, сметённая варварской волной фашизма, нашла убежище на берегах новой Византии - Америки. Публика, прошедшая через опыт многолюдных съездов нацистской партии в Нюрнберге, как рассказывают, со страхом слушала одного лектора, который «говорил об огромных симфонических концертах на открытом воздухе в ночное время, где будет собираться столько людей, сколько обычно приходит на стадионы во время важных спортивных событий» [38].

Не все подобные мероприятия проходили на высоком уровне. Выпуск немецкого «Журнала тайн Эллери Куин» (Ellery Queen's Mystery Magazine) оставил людей, подобных Майклу Джоссельсону, совершенно равнодушными. Также отнюдь не все были убеждены, что Йельский хор (Yale Glee Club) являлся лучшим средством продемонстрировать «огромную важность занятий искусством в университетах как противоядия от коллективизма» [39]. Даже начало деятельности Дармштадтской школы (Darmstadt School) было омрачено неприятными происшествиями. Смелая инициатива американской военной администрации - Дармштадтские летние курсы новой музыки - едва не закончилась беспорядками, после того как споры о новой музыке переросли в открыто враждебное противостояние. Одно официальное заключение гласило: «Общепризнанно, что большая часть этой музыки никуда не годится, и лучше бы она осталась несыгранной. Чрезмерное внимание к двенадцатитоновой музыке достойно сожаления. Один критик писал об этих концертах как о «триумфе дилетантизма»... Французские студенты сторонятся остальных и ведут себя как снобы. Их учитель Лейбовиц (Leibowitz) преподносит им и полагает стоящим только наиболее радикальный вид музыки, а ко всем остальным питает открытое презрение. В этом ему подражают его студенты. Все считают, что курс следующего года должен иметь иной, более разносторонний характер» [40]. Дармштадт, конечно, за несколько лет стал цитаделью прогрессивной экспериментальной музыки.

Однако все симфонические концерты, театральные постановки и выставки не могли скрыть истины, ставшей очевидной в эту долгую суровую зиму: Европа рушилась. Необузданный чёрный рынок, общественные беспорядки и серия серьёзных забастовок, организованных в основном коммунистическими профсоюзами, стали причиной такой степени деградации и нужды, какую люди переживали только в самые суровые моменты войны. В Германии деньги обесценились, получить медицинскую помощь или купить одежду было практически невозможно, целые семьи жили в подземных бункерах без воды и света, а молодые девушки и юноши предлагали американским солдатам секс в обмен на плитку шоколада.

5 июня 1947 года генерал Джордж Кэтлетт Маршалл (George Catlett Marshall), который во время войны был начальником штаба американских войск, а теперь - госсекретарём Трумэна, объявил план по преодолению «великого кризиса». План был провозглашён на 296-й Гарвардской церемонии, где присутствовали физик-атомщик Роберт Оппенгеймер (Robert Oppenheimer), генерал Омар Брэдли (Omar Bradley), командовавший высадкой в Нормандии, и Т.С. Элиот (Т.S. Eliot) (все они, как и Маршалл, были награждены почётными степенями). В десятиминутной речи Маршалл отметил критический момент в судьбе послевоенной Европы. Предостерегая, что «весь мир и... привычный нам образ жизни буквально балансируют на грани равновесия», он призвал Новый Свет выступить с действенной программой финансового кредитования и широкомасштабной материальной помощи, которая предотвратит коллапс Старого Света. «Там повсеместная нестабильность. Там готовятся планы по изменению известного нам облика Европы, изменению, противоречащему интересам свободного человечества и свободной цивилизации, - заявил Маршалл. - Если мы оставим Европу без поддержки, то уже невозможно будет избежать экономического спада столь мощного, социального недовольства столь яростного и политической неразберихи столь повсеместной, что историческая основа западной цивилизации, интегральной частью которой мы являемся в соответствии с нашими верой и наследием, примет новую форму, подобную той тирании, которую мы уничтожили в Германии» [41].

Произнося эти слова, генерал Маршалл рассматривал лица студентов, собравшихся под лучами весеннего солнца, и, как Джон Кроу Рэнсом (John Crowe Ransom) до него, увидел «The youngling bachelors of Harvard / Lit like torches, and scrambling to disperse / Like aimless firebrands pitiful to slake» (Молодые холостяки из Гарварда / Зажжённые как факелы, стремящиеся в жизнь, / Как бесцельные смутьяны, жалкие, если добьются своего) [42]. То, что он решил произнести свою речь именно здесь, а не на какой-нибудь официальной правительственной трибуне, не было простой случайностью. Здесь находились люди, готовые осуществить «предназначение» Америки, элита, обязанная организовать мир вокруг ценностей, на которые грозила опуститься коммунистическая тьма. Исполнение «Плана Маршалла», как он стал называться, было их судьбой.

Выступление Маршалла организовывалось для усиления эффекта от идеологического воззвания президента Трумэна, прозвучавшего несколькими месяцами ранее и немедленно ставшего известным как «Доктрина Трумэна». Обращаясь к Конгрессу в марте 1947 года по поводу положения в Греции, где существовала угроза прихода коммунистов к власти, Трумэн в апокалиптических тонах призвал к началу новой эпохи американского вмешательства: «В настоящий момент мировой истории каждая нация должна сделать выбор между двумя альтернативными путями, - заявил он. - Выбор нечасто бывает свободным. Один путь основан на воле большинства... Второй... на воле меньшинства, силой навязавшего себя большинству. Оно полагается на террор и угнетение, контроль прессы и радио, фиктивные выборы и подавление личной свободы. Я уверен, что политикой США должна стать поддержка свободных людей, которые сопротивляются попыткам вооружённого меньшинства подчинить их или борются с давлением извне. Я уверен, что мы должны помочь свободным людям осуществить их собственное предназначение на их собственном пути» [43].

После речи Трумэна государственный секретарь Дин Эйчесон (Dean Acheson) говорил конгрессменам: «Мы пришли к ситуации, не имевшей аналогов со времён античности. В эпоху противостояния Рима и Карфагена произошла не просто поляризация сил, действовавших на мировой арене. Две великие державы были разделены непреодолимой идеологической пропастью» [44]. Джозеф Джоунс (Joseph Jones), чиновник Государственного департамента, который готовил текст речи Трумэна, осознал огромное впечатление, произведённое словами президента: «Все препятствия, стоявшие на пути решительных действий, были сметены». Политики почувствовали, что «открылась новая глава всемирной истории, и они были удостоены чести стать участниками грандиозных событий, какие редко случаются даже на протяжении долгой жизни великой нации» [45].

Возвышенный смысл, следовавший из судьбоносной роли Америки в послевоенном мире, вызванный к жизни выступлением Трумэна, предоставил риторический контекст для последующей, не столь явно антикоммунистической речи генерала Маршалла. Их комбинация - пакет мер экономической помощи, соединённый с идеологической установкой, - недвусмысленно давала понять: будущее Западной Европы, если она вообще имела будущее, отныне неразрывно связано с Pax Americana.

17 июня 1947 года советская ежедневная газета «Правда» обрушилась на предложения Маршалла как на дальнейшее развитие трумэновского «плана политического давления долларом и программы вмешательства во внутренние деладругихгосударств» [46]. Хотя СССР был приглашён Маршаллом к участию в его всеевропейской программе восстановления, это приглашение, как сказал Джордж Кеннан (George Kennan), «было неискренним и заведомо оформленным так, чтобы быть отвергнутым» [47]. Как и ожидалось, Советский Союз отказался участвовать в плане. Возможно, этот отказ был чрезмерной реакцией, но, по существу, СССР совершенно правильно воспринял гуманитарные намерения плана в связи с закамуфлированными политическими задачами. Будучи далёким от воображаемого сотрудничества с Советским Союзом, план был составлен в соответствии с целями холодной войны и давал возможность вбить клин между Москвой и зависимыми от неё режимами [48]. «Всегда была очевидной важность того, чтобы не дать коммунистам возможности совать свои руки в эти страны, - писал впоследствии участник «Плана Маршалла» Дэннис Фитцджеральд (Dennis Fitzgerald). - Всегда выдвигался аргумент, что если мы потерпим неудачу в правильном понимании условий X, Y и Z, то в данной ситуации коммунисты получат преимущество в продвижении своих интересов» [49]. Заместитель руководителя «Плана Маршалла» Ричард Бисселл (Richard Bissell) поддерживал эту точку зрения: «Даже до того как разразилась Корейская война, было хорошо понятно, что «План Маршалла» никогда не представлялся делом чистого альтруизма. Была надежда, что стабилизация экономики увеличит значение стран Западной Европы как членов НАТО, и в конечном счёте позволит им взять на себя военные обязательства для поддержки наших усилий в холодной войне» [50]. Втайне же расчёт был на то, что эти страны примут на себя и другие обязательства «для поддержки усилий в холодной войне», и для этих целей средства «Плана Маршалла» вскоре стали перекачиваться на обеспечение культурной борьбы на Западе.