Cosa Nostra история сицилийской мафии - Страница 8

Но дело отнюдь не в том, что мафия, как утверждают некоторые, представляет собой своеобразное ответвление католической церкви. Религия мафиозо не имеет ничего общего с церковью как социальным институтом. На деле тайна религиозности мафии заключается в том, что религия и мафиозный кодекс чести служат одной и той же цели; они выражают одно и то же на разных языках. Религиозность мафии порождает чувства принадлежности, сопричастности и доверия плюс свод гибких правил, опирающихся на церковную лексику, 1чзгда как кодекс чести апеллирует к рыцарским чувствам, пользовавшимся популярностью в тот период, когда мафия только зарождалась.

Как и честь, религия помогает мафиози оправдывать своя действия — перед самими собой, перед другими, перед семьями. Мафиози часто считают, что убивают во имя чего-то большего, нежели деньги и власть; пытаясь определить это большее, они чаще всего употребляют слова «честь» и «Бог», Религия, которую исповедуют мафиози и члены их семей, находится в универсуме мафиозного кодекса чести; крайнесложно установить, где заканчивается искренняя — пускай ошибочная — вера и где начинается циничный обман. Чтобы понять образ мышления мафии, нужно отдавать себе отчет в том, что в сознании каждого члена организации правила чести соседствуют с расчетливостью, ложью и безжалостной жестокостью.

Тем самым «честь» выступает как знак профессиональных достижений, система внутренних ценностей и как тотем, как олицетворение групповой идентичности организации, которая трактует себя как стоящую выше добра и зла. Поэтому честь не имеет ничего общего с сицилийскими традициями рыцарством или католицизмом. Выражается ли она в религиозных терминах или в псевдо-аристократическом наречии, Begжизнь мафиози определяется кодексом, безоговорочно подчиняющим интересы отдельных членов мафии интересам организации в целом.

Когда все складывается удачно, кодекс внушает мафиози чувство гордости за себя и своих соратников. Мафиозо из Катании Антонино Кальдероне заявил: «Мы — мафиози, все прочие — обыкновенные люди»: под этими словами подписался бы любой член мафии. Однако именно по этой причине мафиозо без чести — никто, он — мертвец. Для члена Коза Ностры потерпеть поражение в одной из многочисленных междоусобных стычек и потерять честь — совершенно равнозначные события.

Не удивительно поэтому, что решение нарушить кодекс чести и стать государственным свидетелем оказывает на некоторых мафиози травматическое воздействие. Ведь оно означает отказ от коллектива, разрыв дружеских и семейных уз, попытку примириться с жизнью, основанной на убийствах, — и автоматический смертный приговор. Джованни Бруска утверждал, что ему потребовалось гораздо больше мужества, чтобы принять подобное решение, чем чтобы убивать.

Нино Джое — так звали того мафиозо, который шептал «Ваи!», когда Бруска готовился нажать на кнопку у Капачи. Будучи арестован и помещен в одиночную камеру летом 1993 года, Джое начал ощущать бремя долгих лет, прожитых по правилам Коза Ностры. Он знал, что полиции удалось прослушать часть его разговоров и что в этих разговорах он, сам того не желая, выдал государству других членов организации — то есть невольно нарушил священнейшую из заповедей Коза Ностры. Он чувствовал, как среди его товарищей по заключению нарастает напряжение. Чем тяжелее становилось бремя, тем больше Джое нервничал; он отпустил бороду и перестал следить за своей одеждой. «Людям чести» даже в тюрьме полагается поддерживать достоинство, посему внешний вид Джое лишь усугублял опасения тех, кто окружал его в тюрьме: мафиози боялись, что он сломается и выложит полиции все, что знает. Однако 28 июля 1993 года Джое повесился в камере на шнурках своих теннисок. Для «людей чести» кончать жизнь самоубийством крайне нетипично; посмертная записка Джое может послужить финальным примером того, что значит жить и умирать по кодексу чести:

«Этим вечером я обрету покой и безмятежность, которые утратил лет семнадцать назад (при посвящении в Коза Ностру). Утратив их, я превратился в чудовище и оставался чудовищем до тех пор, пока не взял в руки карандаш, чтобы написать эти строки… Прежде чем уйти, прошу прощения у своей матери и у Господа Бога, потому что их любовь не ведает пределов. Остальной мир — я знаю — никогда меня не простит».

Вопрос, возникающий у историка, который лицезрел эту картину из жизни Коза Ностры, гласит: «Всегда ли так бывает?» Ответ на удивление прост: никто не может сказать наверняка. Pentitiнеоднократно давали показания в полиции, но разговор всегда шел о конкретных преступлениях, а не о том, каково это — быть мафиозо. Но те немногие свидетельства, которыми мы располагаем, дают основание считать, что жизнь мафиози так или иначе строится вокруг кодекса чести. В конце концов, не будь его, мафия вряд ли просуществовала бы так долго — более того, могла бы и вовсе не возникнуть.

На диалекте Палермо прилагательное mafiosoкогда-то имело значение «красивый, смелый, уверенный в себе». Всякий, кого так называли, обладал, как считалось, неким особым качеством, и это качество называлось mafia. Ближайший современный эквивалент — «крутизна»: мафиозо называли того, кто гордился собой.

Криминальный оттенок это слово начало приобретать благодаря чрезвычайно популярной пьесе, написанной на сицилийском диалекте, «I mafiusi di la Vicaria» («Мафиози из тюрьмы Викария»), впервые поставленной на сцене в 1863 году. Mafiusi- группа товарищей-заключенных, чьи обычаи выглядят сегодня весьма узнаваемо. У них есть босс и ритуал посвящения, а в пьесе многократно упоминаются «почтение» и «смирение». Персонажи употребляют слово pizzuдля обозначения вымогательства, как и современные мафиози; на сицилийском диалекте это слово означает «клюв». Выплачивая pizzu, вы тем самым «смачиваете чей-то клюв». Это слово вошло в обиход из тюремного сленга почти наверняка благодаря упомянутой пьесе: словарь 1857 года толкует это слово исключительно как «клюв», зато словарь 1868 года знает уже и метафорическое значение.

То обстоятельство, что местом действия пьесы служила тюрьма Палермо, лишь подтверждает наше представление о тюрьме как о школе организованной преступности, ее мозговом центре, языковой лаборатории и центре связи. Один рецензент того времени охарактеризовал тюрьму как «своего рода правительство» для преступных элементов.

По своему сюжету пьеса представляет собой сентиментальную сказку о раскаявшихся преступниках. Нас она интересует как первое упоминание мафий в литературе — и как первая версия мифа о хорошей мафии, для которой честь — не пустой звук и которая защищает слабых. Главарь банды запрещает своим людям грабить беззащитных узников и молится на коленях о прощении после убийства человека, заговорившего с полицейским. В финале — абсолютно не имеющем отношения к реальности — капо покидает банду и присоединяется к группе взаимопомощи рабочих.

О двух авторах пьесы известно совсем немного: они принадлежали к труппе бродячих актеров. Сицилийская театральная легенда гласит, что они написали пьесу со слов некоего палермского трактирщика, связанного с организованной преступностью. Принято считать, что образ главаря банды списан с того самого трактирщика. Эту легенду невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть, так что пьеса «I mafiusi di la Vicaria» по сей день остается весьма загадочным историческим свидетельством.

Слово mafiosiиспользовано в пьесе единожды, только в заголовке «I mafiusi di la Vicaria»; вполне вероятно, его вставили в последний момент, чтобы придать постановке местный колорит, которого вправе была ожидать публика. Слово же mafiaне встречается в тексте вообще. Тем не менее исключительно благодаря успеху пьесы оба этих слова стали употреблять применительно к преступникам, которые действовали наподобие персонажей «I mafiusi». Со сцены эти слова в своем новом значении просочились на улицы.