Come back или Вы всегда будете женщиной - Страница 6

Как бы я хотела, чтоб возник кто-то и изъял меня из того кошмара, в который превратилась моя жизнь! Но избавления нет.

Я понимаю, что говоримое мне ничего общего не имеет с правдой, и испытываю острое желание узнать её, хотя, возможно, это мне не по силам пока. Как бы я хотела услышать информацию без прикрас, чтоб знать, к чему надо быть готовой! Мы с Андрюшей планируем свою жизнь, и всегда у нас несколько претворяемых в жизнь долгосрочных планов. А теперь всё идёт прахом. Полная неопределенность во всем.

Ужас плещется во мне, вытесняя способность здраво мыслить. Я представляю, что не только осирочу своих детей, но и предварительно загоню всю семью в глубокую финансовую яму. Изуродую их жизнь, избавлю от с трудом заработанных позиций и благ. Страх и вина… И безнадежность. Ни у меня, ни у моих близких нет этих двух миллионов рублей, отделяющих меня от жизни помимо болезни.

Самой лучшей утешительницей для меня становится сестра. Незадолго до отъезда она приглашает меня в кафе. Машинально, без тени прежнего удовольствия я, приодевшись, спускаюсь на лифте вниз. Из чистого, ярко освещенного безмолвного подъезда выхожу в сумерки двора, где уже в машине ждут меня Алеша и Люба. Алеша подвозит нас к полупустому кафе.

Когда мы с сестрой заходим в теплый зал с колоритным восточным интерьером, моё сфокусированное на болезни внимание поневоле переключается. Играет музыка, доносятся обрывки разговоров и смех с соседних столиков. Мы изучаем меню и делаем заказ. Разговариваем о разном, не только о всё заслонившей болезни. Любе удается найти убедительные слова, в которых я, даже с теперешней недоверчивостью и подозрительностью, не вижу пустых утешений. Слова, переводящие ужас неопределённости и обреченности в плоскость действий, обеспечивающих выздоровление. И я впервые поддаюсь, впервые вижу неверный, тонюсенький лучик надежды.

Остается уладить дела с работой перед отъездом. В конце рабочего дня иду в медцентр за больничным, предварительно обговорив это по телефону. Но не тут-то было. Под предлогом того, что меня принимали многие врачи, но не онколог, в больничном мне отказывают и предлагают обратиться в поликлинику по месту жительства. (А между тем диагноз мне поставил именно врач – онколог, но в медцентре он числится как УЗИ-ст.).

Вечереет, уже около пяти часов, я тороплюсь в поликлинику по месту жительства, ведь мой вылет завтра. У меня даже нет карточки пациента, поскольку в этом районе я живу четвёртый год, и мне не случалось болеть и обращаться ко врачу.

Поликлиника располагается в историческом здании, выстроенном ещё до революции 1917 года благотворителями как приют. Счастье, что благотворителям не дано видеть, как выглядит их подарок городу на заре 21 века…

На фасаде металлическая табличка: «Осторожно, возможно падение сосулек с крыши». Захожу в вестибюль и попадаю в интерьеры времен своего детства, ни малейшего намека на современность. Впечатление гнетущее: видимо, последние сто без малого лет внутренний ремонт здания заключался в небрежной покраске масляной краской всего, что переставало радовать глаз. И только. Всё прочее под стать. Трубы со ржавыми потёками, полузачахшие кривые и уродливые пыльные растения в выгоревших от солнца пластмассовых горшках на подоконниках, громко скрипящие деревянные ступени, по которым я поднимаюсь на второй этаж. Пожилая женщина-врач, неприветливо предлагающая мне выйти из кабинета и не мешать ей обедать, поскольку она только что на рабочем столе среди бумаг разложила на газетке бутерброды с сыром и налила себе кружку чая.

Её обед длится недолго, дольше забивает мои данные в регистратуре одним пальцем близорукая неопрятная женщина почтенного возраста. Работает она медленно и плохо, не прекращая рассуждений о размере своей зарплаты, и видно, что прочее (очередь, например, к окошку регистратуры) её не занимает.

Доктор, совещаясь по сотовому с замглавврача, под урчанье древнего низенького холодильника «Юрюзань 207», стоящего тут же, заполняет карточку, представляющую собой тощую книжицу из билетно-туалетной бумаги. Затем просматривает результаты обследований, включая справку о гистологии, что, как мне уже объяснили, является юридическим документом о наличие у меня диагноза РАК, и выписывает, но не дает на руки, больничный. Она обещает завтра выдать больничный в обмен на копии обследований. В поликлинике копировать не на чем.

Пожилая медсестра-пенсионерка с бесформенной фигурой и седыми, забранными в полуразвалившийся пучок волосами участливо спрашивает: «Грудью кормила?», и в ответ на мой кивок вздыхает: «Молоко плохо перегорело. Много вас таких».

Среди прочего доктор спрашивает, есть ли у меня связи в онкологическом диспансере, и дает туда направление. Узнав, что связей нет никаких, подытоживает – вряд ли Вас положат раньше, чем через два месяца – там очереди.

Два месяца!!! Это громадный срок! болезнь не ждёт, она расползается по организму, с каждым днем уменьшая шансы на благополучный исход, уменьшая эти драгоценные проценты выживаемости.

Но у меня, слава Богу, есть действующая для моего спасения и не допускающая мысли о плохом семья. На следующий день я улетаю в Германию.

Не буду останавливаться на прощание с семьей – мужем и сыном. Тяжело обнимать щуплые плечики моего растерянного мальчугана.

Родители приезжают проводить меня в аэропорт, и когда я, обводя взглядом зал, неожиданно вижу две их поникшие фигурки у стойки регистрации, кардинально меняется и моё поведение. Не могу я перед своими пожилыми родителями предстать такой несчастной, я уже взрослая девочка. Горе слишком велико, чтоб разговор о том единственном, что всех нас мучает, мог облегчить душу.

Поэтому, как обычный отъезжающий, я завожу разговор легковесный, в шутливом тоне, мол, в Европу отправляюсь, имидж сменю, пополню ряды амазонок. Папа подхватывает привычный с детства тон ерничанья. Кто мог знать, что в такой момент пригодится это клише?

Изображая беззаботность, постепенно срастаюсь с ролью и качусь по хорошо известным мне рельсам, когда человек на людях появляется в маске, непроницаемой для окружающих и надёжно скрывающей его истинное состояние.

Я «вступаю на сцену», зная, что я интересная хорошо одетая женщина, с замечательной стрижкой, украшающей меня, с модной дорогой сумкой. Впереди дорога в Германию, где я до того бывала только проездом в Дрездене, что-то неизвестное. И чувствую я себя физически хорошо. Все мои страдания как-то отодвигаются наконец. Перецеловав маму, папу, мужа, я лёгкой походкой иду на досмотр.

Говорят, что у больных людей часто отказывают тормоза. Может быть у других «да», но не у меня. С этой минуты отъезда c родной земли в непредставимую мной заграничную клинику я безупречно выстраиваю свою линию поведения на внешнем плане. Я хорошая, обычная попутчица, собеседница, прохожая. Все фигуры «марлезонского балета» исполняются мной в социуме без малейшего намека на моё внутреннее состояние полной потерянности и беспомощности. Хаос замаскирован, но именно он правит бал. Я не хозяйка себе. Щепка в водовороте событий.

Дорога до Дюссельдорфа не занимает много времени: в 18.00 я вылетаю из N, а в 23.00 по местному времени приземляюсь и с толпой пассажиров спешу в сторону таможни.

Вокруг ничего мне не говорящие частоколы надписей на немецком. Рослые требовательные таможенники, просматривая документы, задают вопросы тоже только по-немецки, к чему я не готова. Из немецких слов я знаю «брод», «ферштейн», «ауфидерзеен» и совершенно неприменимые сейчас «хенде хох» и «Гитлер капут».

Я не понимаю обращенных ко мне слов, но, предупрежденная посредниками, долго шарю, покрываясь потом, в сумке полной файлов с документами, пока нахожу нужные: бронь в отель, обратный билет, письмо из клиники с назначенным термином. Предъявляю. Видя, как я путаюсь в ответах, с трудом подбирая английские слова, таможенник велит мне расписаться и сличает мой автограф с росписью в паспорте. Наконец он пропускает меня. После чего, получив багаж, я выхожу к толпе встречающих.