Come back или Вы всегда будете женщиной - Страница 12

Мы идём по коридору отделения, и в голове у меня мысль, что я без разрешения вошла, в уличной обуви (по белоснежному полу!) и верхней одежде. Случись подобное в России, я бы уже провинившейся школьницей выслушивала отчитывание любого работника медучреждения (от уборщицы до главврача) за подобные вольности.

Навстречу нам спешит женщина в белом халате, Ефгения приветствует её по-немецки. И вдруг эта женщина приближается ко мне, что-то произнося. Будучи «готовой» к этой ситуации, я поспешно начинаю снимать куртку, вызвав немалое изумление говорящей. Ефгения спрашивает, что я делаю. Я отвечаю, что исправляюсь, снимаю куртку. Они обе начинают улыбаться, и только тогда Ефгения переводит, что в ответ на её слова – показываю Вашей будущей пациентке отделение, доктор сказала мне, что очень рада меня видеть и надеется на успешное излечение.

Мы проходим ещё немного, и к Ефгении порывисто бросается красивый черноволосый мужчина с вопросами. Он говорит по-русски и очень взволнован, до меня доносятся обрывки разговора: «боль, боль…» Это тоже Ваши, из Москвы – Эмма и Арман – поясняет Ефгения, заводя меня в следующую палату….

…К ним, моим соседям, землякам, «товарищам по несчастью» я и зашла в тот день, когда легла в клинику накануне своей операции. В стандартной палате, очень похожей на мою, на большой кровати утопала в одеялах крошечная женщина. Было видно только её узкое очень бледное лицо с огромными глазами, пышно обрамленное темными волосами. Рядом был сын Эммы Арман, такой же встревоженный и яркий, как при первой нашей встрече. Мы познакомились, сообщив друг другу имена и диагнозы. Голос Эммы красивый, низкий, полный энергии. В отличие от хозяйки.

Много позже я узнала, что Эмма после сложнейшей операции пять суток провела в реанимации, и наше знакомство состоялось вскоре после перевода её в палату.

Я сказала, что завтра утром меня заберут на операцию и пообещала заглянуть, когда смогу, после операции. «По сравнению с моей операцией, твоя – шалость», – говорит Эмма. Я согласна с ней, но это отнюдь не уменьшает мои переживания и страхи.

Каково же было моё удивление, когда вечером того же дня в дверь моей палаты постучали и еле-еле тихо вошли Эмма и Арман. Как Эмма преодолела эти считанные метры между нашими палатами, я не представляю! Она была ещё очень слаба, её заботливо поддерживал, низко склоняясь к ней, сын. У меня в душе всё перевернулось: Эмма пришла подбодрить меня, совсем чужого ей человека, пришла, сделав эти несколько немыслимо сложных и болезненных шагов для того, чтоб сказать мне слова поддержки!

Эмма, я всегда буду помнить этот момент своей жизни как очень важный. Я вдруг перенеслась в другую реальность, вокруг меня веяли ветры, я была с НАСТОЯЩИМИ ЛЮДЬМИ. Слитки золота ничто перед такими людьми! И я, приподнявшись в кровати, почувствовала настоящее счастье, яркий вихрь эмоций. На короткий миг. Таких сверкающих моментов у людей никогда не бывает много, несколько за всю жизнь. И с ними не сравнится ничто!

Всего несколько слов, но бóльшего для меня никто не мог бы сделать в тот момент! Смогла Эмма, маленькая, хрупкая, сгорбившаяся от боли Эмма. Без преувеличения борясь за свою жизнь, она нашла силы и для того, чтоб поддержать меня перед операцией. Меня, одиноко лежащую со своими страхами в комфортабельной палате чужой страны. Приход Эммы очень поддержал и взволновал меня… Даже в таком положении можно помогать…

И всё-таки поддержка пришла! Эмма! Я обращаюсь к тебе: величайшим подарком судьбы стала наша встреча, счастье дружбы с тобой!

Утро. Ярко светит солнце. Комфортная прохлада. Эссенский ноябрь очень похож на наш октябрь. Я лежу в кровати и вижу, как по стволу растущего перед балконом моей палаты дерева вверх-вниз снует белка. Ася уже здесь, пьет сваренное в кафе «капучино». Мне пить-есть нельзя, довольствуюсь ароматом. В 7.00 мы идем «разрисовываться» – на встречу с доктором К., где он уточнит порядок проведения операции и специальным несмываемым фломастером на теле нарисует линии-подсказки для операции.

Доктор К. и в эту рань энергичен, собран, стремителен. Просматривает все анализы и спрашивает, как бы я хотела, чтоб прошла операция, какое решение я принимаю. Задавая вопрос, он как-то колеблется. Я не сразу понимаю почему. И отвечаю, что единственный человек, который принимает решения перед и в ходе операции – он, я ему полностью доверяю и готова подтвердить свою позицию письменно. С облегчением он выслушивает мой ответ и говорит, что последние обследования показали, что опухоль велика, придется удалять всю грудь, спасать нечего. Даже при том, что с самого начала подразумевалась именно эта операция, я не ожидала такого поворота, я начала уже надеяться на секторальную операцию, отлифтингованную грудь. Это удар. Я пытаюсь уяснить для себя, как это будет выглядеть, и, с трудом подбирая английские слова, спрашиваю: «Доктор, скажите, слева я буду женщина, а справа – мальчик?», рукою показывая прямую вертикальную линию напротив правой груди, и вглядываюсь в его лицо. В ответ доктор берет меня за обе руки и мягко, с нажимом, пытаясь интонацией передать свою убежденность, глядя мне в глаза, говорит: «Вы всегда будете женщиной».

Среди великого множества фраз, утешений, сказанных мне, но не услышанных мною за последние недели, эта пробилась. Я не смогла не поверить: «Вы всегда будете женщиной». Это и сейчас звучит во мне как мантра.

И тем не менее, когда доктор выходит из кабинета, я, не сдержавшись, начинаю рыдать, закрыв лицо руками. Ася обнимает меня и успокаивает, как может….

Дальше мы идем в процедурный кабинет, где мне делают укол с радиоактивной жидкостью, которая будет группироваться в местах скопления раковых клеток. И то, как она группируется, я своими глазами вижу на экране монитора некоторое время спустя в виде ярко-белых скоплений на темном изображении моей грудной клетки. Переводчица рассказывает, что во время операции сигналы счетчика Гейгера будут ориентировать доктора, уточняя объем операции. Ну, или что-то такое. Я волнуюсь, и слова её запоминаю в самом общем виде.

Моя операция должна быть второй. Мне уже принесли в палату и велели надеть белые чулки и рубашку с завязками на спине, мы уже наговорились с Асей и с домом по скайпу, а за мной всё ещё не идут. Стрелки часов двигаются к полудню. Я с утра ничего не ела и не пила, как это положено в день операции, ожидание затягивается и растёт беспокойство.

Кто-то сказал, что операция, проводимая перед моей, оказалась сложнее и заняла больше времени, чем планировалось. Мне хочется, чтоб доктор оперировал меня не в состоянии усталости, и я прошу Асю переговорить с ним об этом и, может, отложить всё на завтра.

И вот дверь открывается, и две быстрые молоденькие медсестрички вывозят меня на моей кровати в коридор. Сбоку спешит Ася. Медсестрички что-то говорят, улыбаясь и заглядывая мне в лицо, но я понимаю только одну фразу: «Аллес гуд!», её они повторяют особенно часто. Проехав коридор, холл, поднявшись на лифте (перемещаться лёжа в кровати очень непривычно), мы подъезжаем к массивным дверям, за которые Асю уже не пропускают. Я остаюсь без неё, моей опоры, и остро чувствую её отсутствие. Страх уже до такой степени поработил меня, что достигнут какой-то предел. И мне становится стыдно за своё малодушие, я пытаюсь убедить себя, что мне, с моей-то фамилией, нельзя так бояться, и внешне хотя бы пытаюсь изобразить спокойствие – хотя на меня и смотреть-то некому. Потом мне в голову приходит ещё одна мысль – что я русский человек и должна вести себя сообразно с этим, явить мужество, ну, или хотя бы не позориться перед немцами. Стыдно быть такой слабой. Я пытаюсь изобразить самообладание. Страх начинает отступать. Неожиданно начинаю шептать слова давным-давно знакомой короткой молитвы и явно чувствую успокоение.

Между тем анестезиолог, укрыв меня подогретой белой махровой простыней (в помещении холодно), приступает к наркозу. Я вдыхаю вьющийся из маски белый прохладный дымок и начинаю чувствовать, как немеют пальцы рук и ног, дальше сознание покидает меня.