Цитадель твоего сердца (СИ) - Страница 39
- Оттавиано, выслушай меня. - Он встряхнул меня, как тряпичную куклу, и мои запястья отозвались новой адской болью. - Я не мог поступить иначе, поверь. Когда я впервые увидел тебя, то понял, что отныне завоевание Фаэнцы для меня будет не только политическим ходом...
Я молчал, потрясенный его словами.
- Поэтому сдача города для меня еще почти ничего не значила. Я хотел тебя, хотел до безумия. Твой брат оказался красивым, как ангел, но мне нужен был только ты. Асторе невольно помог мне, решив за тебя твою судьбу, ведь ты слишком любишь его, чтобы покинуть. Дальше все оказалось просто... Ты был упрям, и наша восхитительная игра стала смыслом моей жизни. Я готов был отдать все, чтобы ты принадлежал мне безраздельно, но ты никогда не доверял мне. Вот и теперь...
- Ты предал меня, - горько прошептал я.
- Нет, Оттавиано. Я хотел защитить вас обоих.
- От кого? От самого себя? Тогда тебе следовало решить нашу судьбу еще в Фаэнце. Ты мог бы отпустить нас, а нет - так просто взять силой, а потом убить, приказать спрятать трупы и сказать советникам, что мы уехали в Венецию... Так было бы проще, тебе не кажется?
Он опустился позади меня на колени и обнял за плечи.
- Я люблю тебя, Оттавиано. Я все еще тебя люблю.
Я обернулся к нему, и тогда он схватил меня, рывком прижал к себе и стал целовать мои губы, лицо, шею, задыхаясь от возбуждения. Превозмогая боль в руках, я попытался оттолкнуть его. Он крепко обхватил меня за талию и повалил на пол, а затем принялся нетерпеливо срывать с меня одежду. Я забился, и он быстро стянул мне руки за спиной моим же поясом.
- Проклятье! - выдохнул я, и он тут же закрыл мне рот поцелуем.
Все случилось так стремительно, что я не успел опомниться. Его член вонзился в меня раскаленным копьем, но неистовый крик не сорвался с моих губ, заглушенный прижатой к ним жесткой ладонью. Боль и удовольствие смешались; я изгибался в судорогах похоти, насаживаясь на него в бешеном ритме, и он стонал, неудержимо приближаясь к концу.
Мы снова были едины, и вновь я ненавидел и любил его, не пытаясь противостоять жестоким ласкам, доводившим меня до исступления...
Потом он отпустил меня и развязал мои руки, пока я лежал перед ним, еще исходя в сладостной агонии.
- Мой маленький полководец, - прошептал он. - Ты не поймешь, ты никогда не поймешь...
Слезы неудержимо катились из моих глаз, я не хотел, чтобы он видел их.
Он помедлил и в последний раз обнял меня.
- Прощай, мой восхитительный ангел.
- Чезаре...
Он вышел, оставив меня - истерзанного, отверженного, рыдающего в тоске безмерного отчаяния и напрасной злости. Мне не следовало унижаться, пытаясь вернуть его, ибо унизиться еще дальше было уже невозможно.
Чезаре явился на следующий день. Он был против обыкновения обеспокоен и хмур, но когда Асторе бросился ему на шею, улыбнулся своей чарующей улыбкой, снова став таким, каким мы его знали.
- Завтра я уезжаю, - сказал он, обнимая меня. - Французы призывают моего отца выполнить соглашение против Неаполя.
- Ты знаменосец Церкви, не так ли? - ехидно поинтересовался я.
- Да, - просто откликнулся он. - У меня есть долг перед отцом, от исполнения этого долга я не могу уклониться. Завтра я выступаю из Рима вместе с отрядами маркиза д'Обиньи.
- Чезаре, - в отчаянии прошептал Асторе, заглядывая ему в глаза. - Возьми нас с собой...
- Эта война - не для вас, малыш. Я не командую войском, и это не моя слава, а лишь выполнение обязательств. Здесь вы будете в безопасности, мне не хотелось ни оставлять вас в папском дворце, ни брать с собой.
- Это тюрьма, - сказал я.
Он обнял меня и ничего не ответил.
Чезаре провел с нами весь вечер, а затем попрощался, сказав, что непременно навестит нас снова, как только вернется из Неаполя и уладит все свои проблемы.
Дни потянулись бесконечной чередой, сменяя друг друга с ужасным однообразием. В узкие просветы окон попеременно светило солнце, хмурились тучи или заглядывала луна, и лишь это позволяло нам с Асторе считать время нашего заточения. С нами обращались почтительно; три раза в день комендант дон Рамирес приходил спросить, не нужно ли нам чего-нибудь, и оставался, чтобы поговорить. Он был не слишком многословен, а интересы его ограничивались жизнью римского двора да последними слухами о военных действиях. В основном он жаловался на свою незавидную участь стеречь папских пленников, тогда как прочие его благородные соотечественники стяжают себе славу в походах. Асторе постоянно спрашивал, не вернулся ли герцог Валентино, на что всегда получал отрицательный ответ. По моей просьбе нам принесли книги и письменные принадлежности, и Асторе тут же написал герцогу письмо.
Я был почти счастлив, что вестей от Чезаре не приходило. В моей душе воцарилось какое-то мрачное спокойствие, позволявшее мне жить и верить, что однажды мы вернем себе свободу. Меня тревожил лишь Асторе, который действительно очень страдал. Я читал ему вслух, нарочно выбирая книги повеселее или, напротив, такие, о которых можно было бы поспорить. Иногда он увлекался, заставляя меня вступать в бесконечные споры, и тогда превращался ненадолго в прежнего беззаботного мальчишку, того самого, что когда-то веселился вместе со мной на праздниках в Фаэнце, лазал по деревьям и переплывал на спор реку... Порой он, сердясь, начинал гоняться за мной по комнатам, мы боролись прямо на полу или на кровати, и борьба неизменно переходила в чувственную игру, а затем - в настоящую страсть, спасавшую нас от одиночества и томительной неизвестности.
Однажды я попытался выяснить, насколько ограничена степень нашей свободы, и среди ночи выглянул в приемную, а затем подергал дверь в коридор. Как и следовало ожидать, дверь оказалась заперта, но я решил попробовать выйти днем. Дождавшись, когда ушел охранник, приносивший нам завтрак, я прокрался к двери, открыл ее и выглянул в коридор. Почти тут же гвардеец, расхаживавший вдоль коридора, поспешно подошел ко мне и вежливо, но настойчиво попросил вернуться к себе. Так я понял, что убежать из нашей тюрьмы практически невозможно.
Оставалось лишь ждать и надеяться, но надежда с каждым днем все таяла...
Лето шло к концу, когда дон Рамирес, пришедший по обыкновению поболтать, радостно сообщил, что войска французов взяли Капую. Он выразил уверенность, что герцог Валентино непременно скоро вернется, раз уж эта твердыня неаполитанцев пала. Слухи, доходившие до Рима, будоражили город. Комендант рассказывал, что павший город был разорен дотла, мужчин убивали, женщин насиловали прямо на улицах среди бела дня, а Чезаре захватил в плен сорок самых красивых девушек в Капуе, чтобы насладиться ими. Неаполитанский король просил мира и должен был отправиться в изгнание.
Мы с Асторе гадали, что ждет нас, когда вернется герцог. Я не думал, что он сразу же поспешит к нам, ведь в Риме тоже, вероятно, произошло много событий за время его отсутствия. Я почти ненавидел его, сознавая, кому именно мы обязаны многомесячным заточением в замке Ангела, но Асторе до сих пор его боготворил. Воистину, мой брат потерял способность рассуждать.
Наступил сентябрь. Ночи становились прохладнее, солнце уже не так долго светило в окна. Как-то днем мы услышали снаружи необычно громкий шум и приветственные крики толпы. Придвинув к окну массивный стол, мы поставили на него кресло и попытались посмотреть в зарешеченный проем, что происходит. По дороге к воротам Ватикана маршировала союзническая армия французов и папских гвардейцев; вымпелы и знамена с лилиями и быком развевались над головами всадников в сверкающих доспехах.
Чезаре наконец-то вернулся в Рим.
В тот же день Асторе, несмотря на мои протесты, написал ему и отдал записку коменданту. Я боялся и надеялся, что герцог вскоре появится, - но он не пришел ни назавтра, ни на следующий день. Мне казалось, что время остановилось. Асторе лежал на кровати, закинув руки за голову и глядя в пространство неподвижным взглядом. Он ждал, а Чезаре все не было...