Цитадель - Страница 14

– Вам повезло, мисс Барлоу: хозяйка ваша замечательно стряпает.

Уоткинс, насмешливо наблюдавший, как объедался Эндрю, вдруг залился громким смехом:

– Вот это здорово! – Он повернулся к жене. – Слышала, мать? Он говорит, что старуха Герберт замечательно стряпает.

Кристин слегка покраснела.

– Не обращайте на него внимания, – сказала она Эндрю. – Вы сделали мне величайший комплимент в моей жизни – именно потому, что сделали его нечаянно. Ужин готовила я. Я пользуюсь кухней миссис Герберт, но люблю все стряпать сама. Я к этому привыкла.

Ее замечание привело управляющего рудником в еще более веселое настроение. Сегодня это был совсем не тот молчаливый субъект, который с таким стоическим терпением наблюдал, как развлекались гости миссис Брамуэлл. Сегодня он с грубоватой бесцеремонностью наслаждался едой, причмокивал губами от восторга, уписывая пирог, клал локти на стол, рассказывал анекдоты, смешившие всех.

Вечер пролетел быстро. Посмотрев на часы, Эндрю, к своему удивлению, убедился, что уже около одиннадцати. А он обещал сегодня в половине одиннадцатого навестить больного на Блайна-плейс. Когда он поднялся, Кристин проводила его в переднюю. В узком коридоре его рука коснулась ее бедра. Сладкая боль пронзила его. Кристин была так не похожа на всех женщин, которых он когда-либо встречал, – такая спокойная, хрупкая, с такими умными черными глазами. Как он смел раньше в мыслях называть ее жалкой!

Тяжело дыша, он пробормотал:

– Не знаю, как вас и благодарить за сегодняшний вечер. Вы мне позволите прийти еще? Я не всегда разговариваю только о своей работе. Вы не откажетесь… не откажетесь, Кристин, как-нибудь пойти со мной в кино, в Тониглен?

Глаза ее улыбались ему, на этот раз чуточку задорно.

– А вы попробуйте меня пригласить!

Долгая минута молчания на пороге, под высоким звездным небом. Росистый воздух веял прохладой на горячие щеки Эндрю. Лицо Кристин было так близко, что он ощущал ее дыхание. Ему страстно хотелось поцеловать ее. Он ощупью нашел и сжал ее руку, отвернулся, сошел на тротуар и направился домой, полный радостно пляшущих в голове мыслей. Он вступил на ту головокружительную дорогу, которой проходят миллионы людей, и каждый считает себя единственным, на избитую дорогу восторгов, всем предопределенную, вечно благословенную. О Кристин, необыкновенная девушка! Как хорошо она поняла его, когда он говорил о трудностях своего дела. Она умна, гораздо умнее его. И как чудесно стряпает!.. И он сегодня назвал ее Кристин!

Кристин еще больше, чем прежде, занимала его мысли, но теперь они приняли иную окраску. Он больше не знал уныния, был счастлив, бодр, полон надежд. И эта перемена настроения немедленно сказалась на его работе. Он был еще так молод, что фантазия постоянно рисовала ему различные положения, при которых Кристин наблюдала, как он лечит, видела тщательность его методов, добросовестный осмотр больных, хвалила его за пытливость и за точность диагноза. Всякое искушение пропустить визит, сделать вывод, не выслушав больного, парализовалось мгновенной мыслью: «Ни за что! Что бы она подумала обо мне, если бы я это сделал!»

Не раз ловил он на себе взгляд Денни, саркастический, понимающий. Но его это не трогало. С присущим ему пылким идеализмом он связывал Кристин со своими стремлениями, бессознательно видел в ней источник вдохновения, она воодушевляла его на великое завоевание неведомого будущего.

Он признавался себе, что, в сущности, все чаще ничего не знает. Но он учился самостоятельно мыслить, старался за очевидным разглядеть наиболее вероятную причину болезни. Никогда еще не испытывал он такого мощного влечения к науке. Он давал себе клятву никогда не опускаться, не быть корыстолюбивым, не делать поспешных выводов, никогда не доходить до того, чтобы писать на сигнатурках: «Повторить». Он желал делать открытия, трудиться для науки, стать достойным Кристин.

При таком искреннем подъеме духа было обидно, что его врачебная практика вдруг стала скучной и однообразной. Он жаждал двигать горы, но в последние несколько недель ему попадались все только жалкие кочки. Все заболевания были шаблонны, совершенно неинтересны – вывихи, порезы, насморки. Верхом издевательства был случай, когда его вызвали за две мили к старухе, которая, выставив свое желтое лицо из фланелевого чепца, попросила его срезать ей мозоли.

Он чувствовал себя преглупо, злился на неудачи, жаждал бурь.

Он начал сомневаться в себе, спрашивать себя, может ли действительно врач в такой глуши быть кем-нибудь иным, кроме мелкого, заурядного ремесленника. А потом, когда он совсем уже пал духом, произошел случай, который снова заставил взлететь вверх ртуть в термометре его упований.

В конце последней недели июня он, проходя через железнодорожный мост, встретил доктора Брамуэлла. Серебряный Король шмыгнул из боковой двери трактира, воровато отирая губы тыльной стороной руки. Доктор имел обыкновение скромно утешаться здесь пинтой-двумя пива, когда Глэдис, веселая и разряженная, отправлялась в свои подозрительные экскурсии – «за покупками» – в Тониглен.

Неприятно пораженный тем, что Эндрю его увидел, он тем не менее блестяще вышел из положения:

– А, Мэнсон! Рад вас видеть. Меня только что вызывали к Притчарду.

Притчард был хозяином трактира, и за пять минут перед тем Эндрю видел, как он вышел гулять со своим бультерьером. Но он ничего не сказал. Ему нравился Серебряный Король, чьи высокопарные речи и смешные героические позы как-то по-человечески уравновешивались его робостью и дырами на носках, которые веселая Глэдис забывала штопать.

Возвращаясь вместе, они беседовали о своих профессиональных делах. Брамуэлл всегда готов был поговорить о случаях из практики и сейчас с важным видом сообщил Эндрю, что лечит Имриса Хьюза, зятя Энни. По его словам, Имрис в последнее время был какой-то странный, заводил ссоры с товарищами, терял память. Он стал раздражителен и буен.

– Не нравится мне это, Мэнсон. – Брамуэлл глубокомысленно покачал головой. – Я уже видывал такие случаи. Это чрезвычайно похоже на душевную болезнь.

Эндрю выразил огорчение. Хьюз всегда производил на него впечатление туповатого и добродушного человека. Эндрю вспомнил, что в последнее время у Энни был расстроенный вид; на вопросы о его причине она отвечала туманными намеками, так как при всей своей склонности посудачить была очень скрытной, когда дело касалось ее близких. Очевидно, ее беспокоила болезнь зятя. Прощаясь с Брамуэллом, Эндрю выразил надежду, что в состоянии больного наступит скоро поворот к лучшему.

Но в следующую пятницу в шесть часов утра Эндрю разбудил стук в дверь его спальни. Это оказалась Энни, уже совершенно одетая. Глаза ее были красны. Она протянула ему письмо. Эндрю вскрыл конверт. Письмо было от доктора Брамуэлла.

Энни боролась со слезами.

– Это насчет Имриса, доктор. С ним что-то страшное. Пожалуйста, доктор, идите туда поскорее.

Эндрю оделся в три минуты. Провожая его, Энни рассказала ему, как умела, о состоянии Имриса. Он уже три недели болен и на себя не похож, а сегодня ночью он кинулся на жену с ножом, которым режут хлеб. Олуэн едва успела спастись, выскочив на улицу в одной ночной сорочке. Эта сенсационная новость произвела на Эндрю гнетущее впечатление. Прерывающимся голосом Энни рассказывала все, торопливо шагая рядом с ним в сером свете утра, и трудно было придумать, что сказать ей в утешение. Они дошли до дома Хьюза. В первой комнате Эндрю застал доктора Брамуэлла, небритого, без воротничка и галстука, сидевшего с серьезным видом за столом с пером в руке. Перед ним лежал наполовину уже заполненный голубой бланк.

– А, Мэнсон! Очень хорошо, что вы пришли так скоро. Скверная история. Но мы вас долго не задержим.

– Что случилось?

– Хьюз помешался. Я, помнится, говорил уже вам на прошлой неделе, что опасаюсь этого. Ну и оказался прав. Острый припадок умственного расстройства. – Брамуэлл отчеканил это с драматической выразительностью. – Да, буйное помешательство. Придется немедленно отправить его в Понтиньюд. Для этого нужны две подписи на акте, моя и ваша. Родственники больного пожелали, чтобы я вызвал вас. Вам известен порядок, не правда ли?