Циолковский - Страница 2

Около сорока лет назад, на волне первых побед в освоении космоса, в серии «ЖЗЛ» вышла вторая книга о Циолковском, выдержавшая три издания. её автора — М. С. Арлазорова — в первую очередь интересовали эмпирические факты, мельчайшие подробности жизни и быта героя, хронология его научно-технического творчества и изобретательства, а также вклад в мировую науку. В данной связи действительно сообщалось немало нового, нетривиального, поучительного.

Нельзя не вспомнить также, что хроническим недугом практически всех биографических работ тех времен были идеологическая мифологизация и «хрестоматийный глянец», который наводился на деятелей отечественной науки и культуры. Беспокойство по поводу такой совершенно недопустимой тенденции высказывал ещё биограф Циолковского, его друг, ученик и гениальный ученый — Александр Леонидович Чижевский (1897–1964). В своих воспоминаниях он с болью и негодованием отмечал, что подавляющее число книг о его великом учителе прилизаны и слащавы. В них не видно той страшной борьбы, которую вел его наставник с обскурантами и обывателями своего времени. Авторы таких биографий, писал Чижевский, пытаются примирить Циолковского с враждебной ему стихией, с его врагами по науке, с его мещанским окружением на службе и таким образом представить его не страстным борцом за торжество истины, каким он был на самом деле, а наивным человеком, который даже не понимал, кто и почему ставил ему палки в колеса.

Понятно, что в соответствии с подобными «традициями» ушедшей эпохи духовная составляющая жизни Циолковского оказалась и в первых «жэзээловских» биографиях на обочине. В ту пору, должно быть и как говорится, время ещё не пришло. Теперь оно наступило. Я выполняю всего лишь веление эпохи. Безусловно, у читателя в руках книга, написанная по всем канонам биографического жанра, со всей требуемой в подобных случаях логикой и атрибутикой. Разумеется, это — жизнеописание человека, но акцент здесь сделан на историю его духа, исканий, сомнений, ошеломляющих взлетов и трагических разочарований. Таким образом, книга, которую читатель держит в руках, — история смертной жизни и одновременно бессмертия ученого и мыслителя, ставшего олицетворением науки и техники XX века. Всюду, где только можно, я опирался на свидетельства самого Циолковского, его книги, письма, рукописи, воспоминания современников, стараясь, чтобы до читателя дошел голос и подлинные слова самого ученого, ибо говорить, думать и домысливать за него самого — абсолютно бесполезная и безнадежная затея.

Я посвящаю свою книгу моему старшему другу и наставнику доктору технических наук, профессору и академику Академии космонавтики имени К. Э. Циолковского Василию Петровичу Селезневу (1919–2001).

В. П. Селезнев работал вместе с С. П. Королевым и М. В. Келдышем. Он участвовал в подготовке первых пилотируемых полетов в космос и первого отряда космонавтов. Истинно русский ученый-самородок, профессор Селезнев, создававший главные свои научные труды в области космической навигации под грифом «Секретно», был полон оригинальных (на мой взгляд, даже гениальных!) идей и технических проектов, большинство из которых ему так и не удалось реализовать.

Результатом нашего совместного творческого содружества явились две книги: «Мироздание постигая…: Несколько диалогов между философом и естествоиспытателем о современной картине мира» (1989) и «К звездам быстрее света: Русский космизм вчера, сегодня, завтра» (1993), в которых по существу развивались идеи Циолковского. Более чем за тридцать лет до этого Селезнев уже предпринимал попытку выпустить подобную книгу, где давалось строго научное обоснование сверхсветового космического полета. Но тогда это чуть не стоило ему научной и служебной карьеры. В стране действовало негласное постановление Президиума Академии наук, запрещающее разработку теоретических проблем, противоречащих теории относительности, в свое время развенчанной Циолковским. Однако трезво и творчески мыслящие ученые не обращали внимания на эти запреты, продолжая идти своим путем. В борьбе за научную истину их вдохновляло кредо Циолковского: нет границ у познания, не существует запретов для достижения любых скоростей в космическом полете, как нет пространственных и временных границ у самой Вселенной. И в трудные минуты, и в торжественные мгновения великих побед их воодушевлял и подпитывал гносеологический оптимизм русского космизма, который всегда успешно преодолевал любые метафизические тупики и решал задачи любой степени сложности, двигаясь только вперед, навстречу «радостям космоса» (как говорил калужский мыслитель).

Воспоминания Циолковского поражают своей лаконичностью, откровенностью и безжалостностью к самому себе. Сохранились разного рода автобиографические заметки, коим великий ученый придавал огромное значение. Возвращаясь по многу раз к наспех записанным текстам, дополняя их и редактируя, он словно искал нечто упущенное или забытое. Летом 1919 года, в шестидесятилетнем уже возрасте, Циолковский принялся в очередной раз составлять хронику событий своей жизни, озаглавив её для рационалистической личности несколько неожиданно — «Фатум, судьба, рок». Написанная неразборчивым почерком огрызком карандаша, эта рукопись долгое время не поддавалась прочтению, а после расшифровки была упрятана подальше от посторонних глаз, чтобы не стало известно истинное мировоззрение этого великого человека.

«(…) Увлекался ранее Евангелием. Придавал огромное значение Христу, хотя никогда не причислял его к сану богов. Я видел и в жизни своей судьбу, руководство высших сил. С чисто материальным взглядом на вещи мешалось что-то таинственное, вера в какие-то непостижимые силы, связанные с Христом и первопричиной. Я жаждал этого таинственного. Мне казалось, что оно меня может удержать от отчаяния и дать энергию. (…)».

Да, именно так. Евангелие оказалось той судьбоносной книгой, что сопровождала Циолковского всю его долгую жизнь. По признанию самого ученого, уже в молодости он «страстно увлекался Евангелием». И с будущей женой Варей он сблизился на почве евангельских бесед. После революции одно из первых его обращений к представителям советской власти было связано не с космическими делами и даже не с дирижаблем, а с попыткой убедить партийных руководителей в сходстве коммунистических идей с учением Христа, изложенным в Евангелиях. К этой неисчерпаемой сокровищнице калужский мудрец обращался до конца дней своих. По случаю 75-летия местные власти подарили ему новый просторный дом под № 1 на той же улице, где и жил юбиляр (ныне она носит его имя), но в самом последнем доме под № 79. Узнав об этом, он тотчас же вспомнил знаменитую фразу из Евангелия от Матфея и глубокомысленно изрек: «Все правильно — будут последние первыми». Продолжение этой фразы также в значительной степени относится и к Циолковскому: «…ибо много званных, а мало избранных» (Мф. 20, 16). Среди до сих пор не опубликованных рукописей Циолковского несколько посвящены пересказу евангельских сюжетов.

Он интуитивно чувствовал: какие-то неведомые небесные силы избрали для своих только им известных целей именно его, глухого, чурающегося окружающих чудака, про каких в народе говорят обычно: «не от мира сего». Но про их подвижническую жизнь добавляют: «на роду написано». Однажды, дабы убедиться в разумности Космоса, он задумал вступить с ним в контакт и пожелал увидеть знамение в виде креста или человеческой фигуры. И что же? Не сразу, а через несколько недель над горизонтом появилось облако в виде правильного четырехконечного креста. В другой раз Неизвестные разумные силы сами пошли на контакт. Об этом событии Циолковский рассказывает так:

«Вот что случилось со мной 31 мая 1928 г., вечером, часов в 8. После чтения или какой-то другой работы я вышел, по обыкновению, освежиться на крытый застекленный балкон. Он обращен был на северо-запад. В эту сторону я смотрел на закат солнца. Оно ещё не зашло, и было вполне светло. Погода была полуоблачная, и солнце было закрыто облаками. Почти у самого горизонта я увидел, без всяких недостатков, как бы напечатанные, горизонтально расположенные рядом три буквы: чАу. Ясно, что они составлены из облаков и были на расстоянии верст 20–30 (потому что близко к горизонту). Покамест я смотрел на них, они не изменяли свою форму. Меня очень удивила правильность букв, но что значит „чАу“? Ни на каком, известном мне, языке это не имеет смысла. Через минуту я вошел в комнату, чтобы записать дату и самое слово, как оно было начертано облаками. Тут же мне пришло в голову принять буквы за латинские. Тогда я прочел: „Рай“. Это уже имело смысл. Слово было довольно пошло, но что делать: бери, что дают. Под облачным словом было что-то вроде плиты или гробницы (я не обратил внимания).