Циклон над Сарыджаз - Страница 34

Удар в спину был так силен, что перехватило дыхание.

И тут же раздался звук выстрела.

Семен припал к каменной стене, чтоб не потерять равновесия и не завалиться навзничь.

«Ранен!» — вспыхнуло в сознании.

Инспектор замер, словно в ожидании второго выстрела.

Пятно тупой боли в спине растекалось и немело. Удивительно горячей струей текла к пояснице кровь.

«Вниз! Вниз… — приказал себе Шухов. — Упаду — разобьюсь».

Обрывая ветви, волоча за собой корни трав, Семен начал то ли сползать, то ли скользить на дно распадка. Он видел: сучья и камни в кровь раздирали пальцы, но боли не было, как и в спине…

«Всё… Это всё… — торопливо, как бы боясь опоздать, подумал Семен. — Быть не может! Нет!»

Он хотел сказать это «нет!» вслух, громко, но онемевшие губы не послушались. Голова Семена против его воли свалилась набок и назад. Последним усилием он подтянул её, тяжелую, точно набитую дробью, и уронил лицо на камни.

«Почему?.. Зачем?.. Кто?..» — проплыло в сознании, и оно затуманилось, померкло.

«Вот, дружок Антоша, пришла пора платить тебе по счету. Хватит, поиграли. Мне бы ещё недельку выкроить! Иначе не уйти», — подумал Гришуня и проворно одолел скальный взлобок. Кряжистый, но увертливый, Гришуня Шалашов осторожно вошел в лабиринт высоких кустов чертова перца, и ни единая сухая ветка не хрустнула под его ногами, обутыми в сыромятные олочи. Не касаясь колючих ветвей, Гришуня отыскал прогал в листве и устроился около. Меж лапчатых листьев хорошо просматривался недалекий склон, поросший пальмовидной аралией и пышной лещиной, у которого притулился балаган Комолова. Сам Антошка, видимо, ещё отсыпался после удачной ночной охоты. Вернулся он давно, и пора бы ему подниматься, чтоб варить дорогие о восьми отростках панты. Гришуня знал и об удачной охоте и дорогих пантах. Утренней зарей он видел стадо изюбров в бинокль на далеком увале. Теперь уже много ближе к балагану. И отметил пропажу в другом стаде ещё одного пантача.

Конечно, Шалашову ничего не стоило спуститься к балагану и разбудить Антошку. Только сначала нужно присмотреться, примериться к человеку, который тебе нужен. Так учил папаня, а он всегда знал, что делать, и в людях ошибался редко.

«Чтоб повадки узнать, человека надо подсмотреть наедине с собой. Тут он у тебя, что букашка на ладони. Среди людей человек самим собой не бывает. Он, будто тигра в цирке, и сквозь огонь прыгнуть может, хотя этакое всему его естеству противно…» — наставительно говорил папаня и расценивал свои советы на вес золота. Сам папаня, благополучно взяв с «боговой» тайги круглую денежку на безбедное существование, купил домик на окраине крайцентра и наслаждался жизнью с шелковой тридцатилетней вдовицей, хотя самому ему перевалило за семьдесят.

Сыновей у старика было четверо, да трое пошли по своей дороге, а вот поскребыш Гришуня притулился около. В молодости, которая пришлась на двадцатые годы, старик сообразил, что тайга осталась единственным местом, где ещё возможно схватить фарт за чуб. И схватил, да с Гришуней делиться не пожелал, но на таежную науку не скупился и советами оделял щедро. Всё, что хотел Гришуня в свои сорок лет, это чтоб обильная жизнь без хлопот пришла к нему не в шестьдесят, как к папане, а вот сейчас, теперь. Тут папаня тоже не отказал в наставлении.

— Что ж, — разглаживая едва тронутую сединой бороду, щурился Прохор. — Рискни. Чего ж, как городскому псу не только на сворке, а ещё и в наморднике ходить. Мы — вольные люди. Мы — Шалашовы! Наши деды и прадеды в тайге хозяевами были. Всё — наше!

— Тогда, папаня, законы другие были.

— Закон по тайге в мышином кителе ходит. Соображаешь? Законы… Законы все на одну колодку — нельзя. А почему — нельзя?

— Так ить, папаня…

— «Так ить»! Так ить — всю жизнь, поджав хвост, и проживешь.

— Что делать-то?

— Брать! Брать! Пока есть. Я вот законов, что в книжках, не боялся, а тех, что с ногами, — либо лаской, либо таской. И ничего — жив. Так и ты. Ну, а за совет…

— Я не поскуплюсь!

— Молодец… Научился на посулы не скупиться. Обещанки, что цацки — детям в забаву. Шалая щедрость обесценивает даяние. Шкуру с радостью с себя спустишь, а ближний за твоей душой потянется. Зенки-то не опускай. За дело хвалю. Ты моими глазами на мир смотришь. А я не грабить тебя посылаю. Со мною ты хаживал, к тайге привычен. Помощник тебя к стаду выведет. Останется тебе курок нажимать.

— Место, конечно, и помощник — первое дело. Вы и сбудете.

— Само собой.

— А сколько мне-то перепадет?

— Не сколько, а за сколько. За месяц лет на пять безбедного житья, — прикрыв один и вытаращив другой крупный, чуть навыкате глаз, негромко молвил старик. — А брать надо много и сразу.

— По-божески, — прикинув, заметил Гришуня, но не удержался: — Хоть за такой риск…

— И оборони тебя, Гришуня, без моего ведома рисковать. Узнаю — сам донесу! А узнать-то я обязательно узнаю.

— Что вы, папаня!

— Ты молчи, молчи. И дело делай.

Так и поступил Гришуня. Правда, после долгой и кропотливой разведки, которую, не выходя за пределы города, провел старик. В прошлом году начал Гришуня. Перед выходом в тайгу он знал, что особо опасаться людей в округе Хребтовой ему не надо. В том районе промхоз не промышлял, всего одна охотничья бригада была вблизи и то юго-восточнее Хребтовой, откуда и выстрелы не доносились.

Однако по первому году встретился он в тайге ненароком с Комоловым. Того от бригады поодаль поставили, чтоб самостоятельно присмотрелся парень к делу. А свела их случайно Гришунина жадность. Задумал он скрасть несколько пантачей без стрельбы. Вырыл на тропе, ведущей к водопою, яму-западню. Дела этого он толком не знал, устроил понаслышке. Ходил к яме с неделю — ничего. Последний раз решил проверить — и плюнуть на затею. Подошел — видит, ружье валяется на ветках, прикрывавших яму. Хотел бежать, да плач услышал. Сжалился, заглянул. Вытащил из западни Комолова.

Антошка, как выяснил потом Гришуня, сам больше всего боялся, что бригадные узнают об оплошности. Выгонят из бригады — ладно, засмеют. Конечно, Гришуня не признался, что западню он вырыл. Спасителем быть куда удобнее, чем браконьером-неудачником.

И уж затем от нечего делать помог Гришуня молодому охотнику. Промысловики — люди занятые. Ну, а у Гришуни свободного времени пруд пруди, помог он и Антошке добыть и сварить панты, мяса навялить. Снова осчастливил парня. Комолов посчитал Гришуню за старшего братана.

Чего ж ещё надо было Шалашову? Он и не выспрашивал особо, знал, что собирались предпринять охотники, куда путь намерены держать. У Комолова хватило сметки не распространяться о встречах со своим спасителем и благодетелем, тем более Гришуня и сам намекал, что большого желания общаться с кем бы то ни было у него нет.

— Но почему? — удивился Комолов.

— Служба у меня особая, Антон, — с важным видом врал напропалую Гришуня. — До поры до времени никто не должен знать, что в ручьях и речках в окрестностях Хребтовой выпущены выдры. На много тысяч рублей зверья выпущено.

— У нас народ сознательный, промхозный, — обиделся Антон.

— Знаю, знаю. Ваши — да. А пришлые, коли слух пойдет?

— Пришлые… мы посты организуем, кордоны.

— О чём говорить, Антоша! — расплылся в широкой улыбке глазастый душа-малый Гришуня. — О чем говорить, если на будущий год я сам пойду в промхоз. Вместе пойдем. Доложим по форме. А там через годик-два и лицензии продавать начнут.

— Ух, — выдохнул Антон.

А Гркшуня погрустнел:

— Заболтался я… Молод ты ещё. А я-то знаю, в жизни так: когда тонут — топор сулят, а вытащат — так и топорища жалеют. Раззвонишь…

Комолов впервые обратился к Шалашову по имени и отчеству.

— Григорий Прохорович! — торжественно произнес Антон. — Неужели вы не верите мне? Да я жизни за вас не пожалею…

Так шло дело в прошлом году. А нынче — закон в кителе мышиного цвета появился около Хребтовой.