Циклогексан (сборник) - Страница 3

Балыкин, конечно, понял, что никуда я отсюда не рвусь, да и как было не понять. Но понял он и то, что не стану я и отнекиваться, тыча ему в нос шрам и рассказывая ужасы о плотоядных зайцах.

– Ты найдешь Степана и Германа, – заговорил он уже в приказном тоне. – Я – Юлию и Терентия нашего, понимаешь ли, Семеновича. Времени мало. Сбор в штабе завтра в двадцать два ноль-ноль. Там, понимаешь ли, и введу вас в курс дела.

– Заказ? – только и спросил я.

– Можно и так сказать. Ну, мне пора. Не провожай.

Шумно выхлебав остатки сиропа, называемого им чаем, Балыкин выбрался из кресла – невысокий, коренастый, вечно настороженный. Бронемашина, готовая к бою. Повертел напоследок башней, хмыкнул.

– Да, чуть не забыл спросить, – обернулся он. – Мне просто интересно: какой тут у них, в раю этом вялом, понимаешь ли, государственный строй?

– Тоталитарная демократия.

Он подвигал ушами, силясь, как видно, представить себе этот гибрид кота и кита.

– Бывает хуже, – только и сказал.

Я не спорил. Любому скользуну это известно: еще как бывает. Нас не удивишь ни анархической монархией, ни олигархической теократией. Мироздание велико.

Он ушел, а я сварил себе кофе. Хороших, на вкус землянина, кофейных сортов здесь не водилось – один из немногих минусов этого мира, – но в данный момент гурманские удовольствия интересовали меня в последнюю очередь. Я был озадачен, и не сказать, чтобы приятно. Для начала, чтобы размяться, поймал себя на слове и подумал: а почему, собственно, я назвал землянином только себя? Разве аборигены этого мира – не земляне? На местном аналоге русского языка слово «Земля» произносится как «Зимла», и точно так же обозначает не только планету, но и почву. Ну хорошо, аборигены – зимлане, а не земляне. Вот уж громадная разница!

Анатомических различий не видно. Психологические – существуют, но носят, пожалуй, характер поправок. И на Земле ведь у каждой нации свой менталитет.

Нормальное взаимное влияние близкорасположенных миров. Каким-то образом оно проявляется и помимо нас, скользунов, но каков механизм влияния – неясно. Мы действуем локально – а тут речь идет о глобальном взаимном влиянии. Над его механизмом почем зря ломают голову теоретики, вот хотя бы Терентий наш, понимаешь ли, Семенович… Опять-таки, даже смежные миры влияют друг на друга по-разному, и коэффициент влияния представляет собой многомерную матрицу с неуверенно определяемыми элементами… Есть кое-какие гипотезы, есть даже одна-две теории – нет лишь толку от них, поскольку по большому счету воз и ныне там.

Прихлебывая невкусный кофе, я подумал о словах Балыкина. Что он, собственно, имел в виду, буркнув «можно и так сказать»? Что за миссия нам предстоит? И где?

Ничего не понятно. Ничего, кроме состава группы. Ни сути задания, ни сроков, ни мира, в котором придется работать. Не люблю, когда темнят, хотя у нас это дело обычное. Как будто в добродушном мире Зимлы меня схватят и начнут допрашивать, загоняя иглы под ногти!

Вздохнув, я написал Маре записку: «Не вини мя, позван в опрометь. Страда-робота. Дожидай чрезо невесть дни. Цалуваю». Вздохнул. Мара будет недовольна, но, когда я вернусь – если вернусь, – скандала не закатит. А позвонить моему несуществующему начальству из несуществующей турфирмы с претензией, почему, мол, вызвали на работу недолеченного, ей, конечно, и в голову не придет. Она мне доверяет. Здесь все всем доверяют.

Ах, какой мир! Балыкинская ирония просто глупа. Ну и что же, что здесь нет персональных компьютеров и мобильной связи? Да я согласен в пещере жить, если компания хорошая, вождь разумен, а соседние племена – не людоедские!

Еще раз вздохнув, я начал собираться. Много времени это не заняло – мой рюкзачок всегда наготове, Мара к нему не притрагивается. Да там и нет ничего такого, что я хотел бы скрыть от ее глаз, – обычный набор для путешествий.

До свидания, уютная моя берлога, до встречи, педальный лифт! Пока меня нет, придется бабе Фане просить повертеть педали соседа с четвертого этажа. Она его не любит – он грубиян. По местным, разумеется, меркам.

Морозный воздух и солнце – в лицо! Черт меня побери, до чего же не хочется ускользать отсюда! Вон деревья – я к ним уже привык. Вон могучие гранитные лбы выперлись из почвы по прихоти доисторического ледника и вклинились между домами, один из них до третьего этажа ростом и с одной стороны пологий, с него дети катаются на санках. Кто-то не пожалел сил проложить на самый верх дощатый трап с перекладинами и оградить верхнюю площадку перилами. И никакому уроду не придет в голову сломать полезную, хотя и доморощенную конструкцию или изрисовать ее похабщиной. Нет, этот мир – по мне. Состарюсь – поселюсь здесь навсегда. А пока – прав Балыкин – я несколько расслабился…

И я принялся приводить в порядок инстинкт самосохранения – по пути на вокзал старался не подставлять спину, был готов упредить любое опасное движение любого встречного, милые улыбающиеся лица прохожих объявил харями коварных врагов и вообще был настороже. Ничего, конечно, не случилось и не могло случиться со мною на планете Зимла. Разве что несчастный случай, да и то вряд ли.

На вокзале пришлось ждать поезда, а потом еще шесть часов трястись в вагоне, наблюдая, как над самыми сугробами стелется дым из паровозной трубы. Дым вовсе не хотел пачкать замечательное синее небо. Потом за окном стемнело, и уже глубокой ночью я добрался наконец до города, чьим аналогом на Земле является Петрозаводск. Я мог бы ускользнуть прямо из квартиры, но разрешения не соблюдать легенду Балыкин мне не давал. На улице и на вокзале меня мог видеть кто-нибудь из знакомых аборигенов, и очень хорошо, если видел. Я уехал по делам, пусть он так и доложит Маре. Надо полагать, образовалась внеплановая группа туристов, или охотников, или морозоустойчивых подледных рыболовов, а все инструкторы в разгоне, один я в пределах досягаемости. Вот я и вызван, дело обычное.

Такси от вокзала брать не стал. Прошелся пешком, миновал освещенную фонарями часть города, забрел в подворотню между дощатым забором и бревенчатой стеной какого-то дома. Оглянулся – никого.

В виде перестраховки выждал с минуту – и скользнул.

Три дня я корпел над этим началом, которое даже не завязка, а вообще пока ничто. Плохо, что начал с бытовой сцены, пусть и не земной, но похожей. Авось лифт-велосипед вывезет да еще история про зайцев. Читатель фантастики не желает, чтобы роман начинался с известных ему бытовых подробностей. Читатель в гробу их видел. И он прав. Незачем покупать книжку, чтобы прочитать в ней о том, что каждому прекрасно видно и вне книжки, причем ежедневно. Читателя не интересует то, о чем автору хочется писать. Его интересует только то, о чем ему хочется читать. И чтобы его воображение было контужено с первых же строк, например так:

По дороге катилась голова.

Она катилась с холма по утоптанной песчаной дорожке, весело подпрыгивая на неровностях и притормаживая, когда ее заносило в траву обочины. Антон (Артем, Кирилл, Герасим Рудольфович, Джон Смит, Хромой Оцелот) дождался, когда из тумана, окутавшего вершину холма, выкатится вторая голова.

– Гувер и Гинденбург – это две головы, – пробормотал он, слегка подтолкнув ногой застопорившуюся в колдобине голову. И вторая, так же как и первая, весело поскакала к подножию…

Вот это начало, это я понимаю. Это вам не история о том, как одинокий тридцатилетний горожанин прикасается к Неведомому, демонстрируя тяжелую форму умственной недостаточности. Герой сразу при деле, и герой несколько циничен, чем интригует читателя. Чьи там головы катятся – дело пока десятое. Главное, что головы и что катятся. Беда только в том, что мне в моем романе эти головы совершенно не нужны.

А можно начать так:

Я расскажу только об одном деле из многих дел, в которых мне довелось участвовать из-за того, что однажды я случайно оказался в определенном месте в определенное время…