Цицерон - Страница 4

В то время как Цицерон в своем уединении таким образом спокойно и невозмутимо продумывает смысл и форму нравственной конституции государства, в Римской империи растет беспокойство. Ни сенат, ни народ все еще не решили, следует ли убийц Цезаря восхвалять или подвергать изгнанию. Антоний вооружается для войны против Брута и Кассия и неожиданно становится претендентом на власть, хочет оттеснить Октавиана, которого Цезарь назначил своим наследником и который уже сейчас действительно может принять это наследие. Едва вернувшись в Италию, Октавиан пишет Цицерону, желая получить его поддержку, но одновременно Антоний просит Цицерона приехать в Рим; в свои военные лагеря зовут Цицерона также Брут и Кассий. Все они заискивают перед прославленным адвокатом, прося его защитить их дело, все они просят знаменитого оратора, чтобы тот сделал их неправое дело правым; как каждый политик, стремящийся к власти, но пока ее не добившийся, они ищут поддержку у человека духа (которого затем с пренебрежением отбросят в сторону), и будь Цицерон прежним тщеславным, амбициозным политиком, он дал бы себя уговорить.

Но Цицерон и устал, и — обогатившись жизненным опытом — стал более мудрым, а усталость и мудрость нередко страдают опасным сходством. Он знает, что для него важнее всего сейчас — завершить свой трактат, навести порядок в своей жизни, в своих мыслях. Подобно тому, как Одиссей перед пением сирен заткнул свои уши, он плотно закрывает свое внутреннее ухо, чтобы не слышать манящие голоса, не откликается на зовы Антония, Октавиана, Брута и Кассия и даже призывы сената и своих друзей, он пишет, чувствуя, что становится сильнее в слове, чем в действии, и мудрее в одиночестве, чем в кругу друзей. Он пишет, пишет свою книгу, предчувствуя, что она станет его прощальным словом этому миру.

Лишь дописав свое завещание, он оглядывается. Положение в стране скверное. Его родина стоит на пороге гражданской войны. Антонию, захватившему деньги Цезаря и храма, удалось на эти украденные деньги собрать войско. Но ему противостоят три армии, и каждая хорошо вооружена,— это армии Октавиана, Лепида и Брута с Кассием. Слишком поздно сейчас заниматься посредничеством, примирением враждующих сторон, теперь решается, будет ли над Римом господствовать новый цезаризм, цезаризм Антония, или возродится республика. В этот час каждый должен принять для себя решение. И очень осторожный, предусмотрительный человек, всегда искавший уравновешенности, стоявший между партиями или робко колеблющийся между ними, Марк Туллий Цицерон тоже должен принять окончательное решение.

И происходит странное. Едва Цицерон передал сыну свое завещание, трактат «Об обязанностях», он, пренебрегая жизнью, вновь обретает мужество. Он знает, что его политическая, его литературная карьера завершена. То, что он хотел сказать,— он сказал, жить ему осталось не слишком долго. Он стар, свое дело сделал, так стоит ли защищать остаток жизни? И подобно тому, как до полусмерти загнанный зверь, чувствующий за спиной лай охотничьих собак, внезапно поворачивается и кидается на них, чтобы ускорить свой конец, Цицерон, поистине презирая смерть, бросается в самую гущу битвы, в самое опасное место. Месяцы и годы имея дело лишь с безмолвным грифелем, он вновь берет на вооружение громовые стрелы ораторского искусства и мечет их во врагов республики.

Потрясающая картина: в декабре этот убеленный сединами человек вновь стоит на форуме Рима, чтобы еще раз призвать римлян достойно выказать уважение своим предкам, Ше most virtusque majoram. Прекрасно осознавая опасность выступления безоружным против диктатора, собравшего вокруг себя вооруженные, готовые к походу и убийствам легионы, Цицерон мечет громы и молнии своих четырнадцати «филиппик» против узурпатора Антония, отказавшегося подчиняться сенату. Но тот, кто хочет призвать к мужеству других, убедителен лишь тогда, когда сам обладает мужеством. Цицерон знает, что сейчас на этом форуме он не праздно, как прежде, фехтует словами, а рискует жизнью за свои убеждения. Решительно признаётся он, стоя на трибуне перед рострой: «Я защищал республику еще молодым человеком, не изменю я ей и постаревший. С радостью готов отдать свою жизнь, если моя смерть поможет восстановить свободу нашему городу. Единственное мое желание — умирая, оставить римский народ свободным. Большей милости бессмертные боги не могли бы мне дать». Настойчиво убеждает он народ и сенат, что сейчас нельзя терять время на переговоры с Антонием. Следует поддержать Октавиана, защищающего дело республики, хотя он и кровный родственник и наследник Цезаря. Сейчас речь идет не о человеке, а о деле, о святом деле — res in extremum est adducta discrimen: de libertate decernitur,— о деле, по которому следует принять последнее и чрезвычайно важное решение, речь идет о свободе. Когда это священнейшее наследие находится под угрозой, всякие колебания гибельны. Цицерон требует изгнания узурпатора и, убежденный противник войн, ненавидя их — через полторы тысячи лет Эразм, как и его учитель Цицерон, также будет ненавидеть «tumultus», смятение, которое несет война,— настаивает на формировании армии для защиты республики от диктатуры.

В четырнадцати филиппиках, в четырнадцати речах Цицерон — уже не адвокат, выступавший в подчас сомнительных, нечистых процессах, а защитник благородного дела — находит поистине великолепные, волнующие слушателей слова. «Пусть другие народы живут, если им это нравится, в рабстве,— обращается он к согражданам,— мы, римляне, этого не хотим. Не завоевав свободу, мы умрем». Если государство действительно дошло до последнего унижения, то народу, который завоевал мир (nos principes orbium terrarum gentiusque omnium), подобает вести себя так, как ведут себя на арене ставшие рабами гладиаторы,— лучше умереть, глядя врагу в лицо, чем дать прикончить себя как скот. «Ut cum dignitate potius cadamus quam cum ignominia serviamus» — предпочесть смерть в бою жизни в позоре.

Пораженный, слушает сенат, слушает собравшийся народ эту филиппику. Иные, возможно, знают, что такие слова осмеливались говорить на рынках лишь сотню лет назад. Скоро стране цезарей придется лишь раболепно преклоняться перед мраморными статуями императоров, и вместо прежних свободных речей разрешен будет только шепот льстецов и доносчиков. Трепет охватывает слушателей, трепет вызванный и страхом, и восторгом перед этим старым человеком, который с отчаянным мужеством, хотя и потеряв в душе всякую надежду, защищает независимость людей духа и законы республики. Колеблясь, они соглашаются с ним. Но пылающие факелы воодушевляющих слов уже не в состоянии зажечь обратившиеся в труху основы римской гордости. И пока этот одинокий идеалист проповедует на рынках благородство самопожертвования, за его спиной бессовестные повелители легионов уже заключают постыднейшее в римской истории соглашение.

Тот самый Октавиан, которого Цицерон славил перед сенатом как защитника республики, тот самый Лепид, статую которого за заслуги перед римским народом Цицерон требовал установить в Риме, ибо Октавиана и Лепида он отличал, полагая, что они помогут отстранить от власти узурпатора Антония,— оба они сейчас предпочитают действовать в своих личных интересах. Поскольку ни один из трех военачальников — ни Октавиан, ни Лепид, ни Антоний — не имеет достаточных сил, чтобы в одиночку овладеть Римским государством, эти смертельные враги приходят к соглашению разделить между собой наследство Цезаря; вместо великого Цезаря Рим внезапно получил трех ничтожных цезарей.

Наступает всемирно-исторический миг — вместо того чтобы подчиниться сенату и соблюдать законы римского народа, три полководца объединяются, чтобы, создав триумвират, разделить так легко доставшуюся им военную добычу — гигантское, охватывающее три части света, государство. На небольшом островке под Бононией у слияния рек Рено и Лавино, разбивается палатка, в которой должны встретиться три преступника. Само собой разумеется, каждый из этих трех военачальников ненавидит остальных двух. Очень часто они в своих прокламациях называли друг друга негодяем, лжецом, узурпатором, врагом государства, вором, разбойником, не очень заботясь о том, насколько справедливо то или иное обвинение. Но людям, обуреваемым жаждой власти, важна лишь власть, а не убеждения, добыча, а не честь. Приняв серьезные меры предосторожности, партнеры приближаются в согласованном месте друг к другу, и лишь после того, как будущие властелины мира убедятся в том, что ни один из них не имеет при себе оружия, чтобы прикончить нового союзника, они обмениваются дружескими улыбками и входят в палатку, где должно быть заключено соглашение о создании триумвирата.