Чужой праздник (СИ) - Страница 4

— Заблудилась ГДЕ?

— Ну, мам, — девочка кое-как вылезла из лямок рюкзака и принялась выпутываться из куртки, — Мы гуляли с группой на откосе. Ну, на Лестнице, ну знаешь.

— Вы пили на Лестнице, — тем же ледяным тоном уточнила мать.

— Ну немного совсем! — девочка справилась с курткой и теперь кое-как стаскивала с ног промокшие и грязные кроссовки. — Можно подумать, ты в семнадцать лет не пила вообще!

— Обо мне сейчас речь не идет! — мать повышает голос. Понятное дело, думает девочка неожиданно злобно, ты в семнадцать уже мной беременная ходила.

— Господи, да пива выпили немного, — говорит она, выпрямляясь. Горло болит уже совсем зверски.

— И ты так налакалась, что заблудилась в самом центре города.

— Ну нет же, — она вздыхает. — Я шла-шла до трамвая, устала, как собака. Потом ждала долго. Ну и я просто забыла, что двадцать седьмой идёт не по кольцу, а дальше за реку. Ну перепутала, блин. И заснула в трамвае, ну просто от усталости. А вышла черт знает где, какое-то первое мая… уффф.

Она прислонилась к стене, чувствуя себя совсем больной и обессиленной. И жалобно сказала:

— Я там торчала на скамейке всю ночь, потому что ничего не ходит, а я боялась идти пешком, потому что я там ничего не знаю и не знаю, куда идти. И вот задремала. А потом проснулась, и сразу поехала назад. И теперь у меня температура и горло болит…

Взгляд матери как будто меняется. Она подходит и трогает лоб — и да, это сильный жар, следует команда «рот открой» — и да, горло всё красное, кошмар, быстро в постель.

Далее последовал обычный ритуал: большая чашка горячего чая с лимоном, и порошки антигриппина, и аскорутин, и шерстяные носки с насыпанной внутрь горчицей, и перцовый пластырь на нос, и горчичники на грудь и спину, и…

К полудню девочка уже крепко спала, и спала до вечера, потом встала на полчаса, чтобы съесть куриную лапшу и выслушать пару ласковых на этот раз уже от отчима, и снова залечь под процедуры, и снова спать.

Только на другой день, когда вызванный врач посмотрел-послушал-выписал больничный и ушёл, у неё нашлось время вспомнить всё, что она могла вспомнить, и обдумать — что же именно она вспомнить не могла. Она лежала на своей тахте, накрытая одеялом и покрывалом (клетчатым, любимым, подаренным бабушкой) и сквозь слабую головную боль пыталась думать.

Как минимум, её саму ужасно занимал тот факт, что версия, которую она сама себе проговорила, сидя на скамейке, и версия, которую она, не задумываясь, выдала матери, отличались в одной существенной детали.

Ехала она на троллейбусе, прежде чем сесть на трамвай, или шла пешком?

Она не помнила. Трамвай — да, она была почти уверена, что помнит трамвай, как и долгое безнадёжное стояние на остановке, но вот до этого…

Она лежала и раз за разом прокручивала события вечера: кончилась четвертая пара, они компанией вышли из корпуса, решали почти полчаса, куда идти и что пить. Потом покупали пиво и сигареты, снова спорили, начало смеркаться, они спустились на трамвае на набережную и пошли к Лестнице. Вот эта дура Настя до неё докопалась. Вот они с жаром ругают препода по прозвищу Лысый, изощряясь в нелестных эпитетах в адрес его внешности. Вот всё допито и они уходят, даже не заметив, что девочка осталась стоять одна.

Было не позже десяти, нет, честно говоря — было едва девять с четвертью, когда она протрусила, набирая скорость, в сторону грязного темного уличного сортира, промахнулась пакетом мимо мусорки и спасла свой мочевой пузырь от повреждений.

Не позже половины десятого она присела на противооползневую стенку и на секундочку — на мгновение! — прикрыла глаза.

Чтобы открыть их на скамейке, на незнакомой трамвайной остановке в чужой части города почти десятью часами позже. Потому что, говоря честно, если уж ты взялась честно говорить, не помнила она никакого чёртова трамвая, не говоря уже о том, что могло ему предшествовать после подъема на гору. Это не была долгая прогулка пешком, и это не был поздний троллейбус, этого, черт возьми, ничего не было вообще. Как будто она действительно перенеслась из одной части города в другую неведомой силой.

Голова болела, нос наполнялся мерзкими вязкими соплями, она с отвращением сморкалась, жмурясь от болезненной пульсации в голове — и начинала думать по новой.

В следующие несколько дней у девочки было очень много времени на обдумывание произошедшего. Она так и сяк крутила то, что помнила, но это ничего не меняло. Черная дыра размером в несколько часов и несколько километров не давалась ни с какого края.

Однако по мере выздоровления эта проблема словно бы теряла значимость, стиралась. Черное пятно не стало меньше, но как будто посерело с краёв, поблекло, стало всё больше выцветать, точно выгорать на солнце.

Девочка начала думать о насущном: коллоквиум, лабы, у кого взять списать лекции. Ей ежедневно звонил любовник, которому она не стала ничего рассказывать, ограничившись констатацией фактов: простудилась, лужу, больничный до выходных, нет, приезжать не надо — вдруг оно заразное. Ей звонила старая школьная подруга, которой она рассказала (додумав и присочинив) случившуюся с ней нелепую историю. Рассказанное как будто потеснило воспоминания. Такое с людьми случается сплошь и рядом, потому что история выгодно отличается от просто событий стройностью, логикой и законченностью (тогда как в самом произошедшем никакой логики и законченности не было).

Черное пятно как будто растворилось, оставив разве что легкую неприятную тень воспоминания. А что мы делаем с такими тенями? Мы говорим им — пошла к черту. Мы их вытесняем, старательно делая вид, что ничего такого не было, и со временем действительно забываем.

Через неделю девочку выписали с больничного, и она вернулась к учёбе. С настоящей радостью встретила любовника, с энтузиазмом взялась писать лекции и вперёд всей группы летела делать задания у доски. И на отлично прошла коллоквиум к досаде старосты Насти, которая всю неделю метко и очень смешно шутила по поводу «самой тепло одетой девочки».

В общем, наверное, эту часть истории следовало рассказывать от первого лица, потому что это моя часть. Но дело в том, что тогда за короткий срок произошло слишком много всего, и я даже не поняла, в какой момент перестала быть той, прежней. Свои первые города и первые любови сначала несёшь на вытянутых руках, как нечто хрупкое и волшебное, но потом городов стало пять, десять… много. А любови перестали случаться, остались в прошлом, и вместо них стали «отношения». Между вчера и сегодня ещё одна и та же ты, но в своём первом городе была уже совсем иная «она», чем я сегодня.

Я не помню, какая была. У меня были дневники, которые я вела с девятого класса и до двадцати с лишним лет. Потом появились соцсети и блоги, и бумажные тетрадки отправились в костёр — я забрала из них в свой блог только короткие текстовые зарисовки, которые единственно и казались мне ценными тогда. Я всё ещё помню факты: события, разговоры, отношения. Но уже совершенно утратила эмоции по поводу этого всего и не смогу сейчас ответить, почему говорила так или поступала этак. Спроси меня сейчас, и я честно отвечу, что эта девочка была очень наивной, хотя и интеллектуально развитой; очень асоциальной, хотя любила общение; очень погружённой в себя, хотя себя совсем не понимала. Забавным образом в юности наше Я так велико, и мы так близко держим его перед своим внутренним взглядом, что не можем толком его разглядеть. Некоторые проживают всю жизнь, упершись носом в своё огромное Я, глядя на жизнь сквозь его мутное кривое стекло и даже делая это своей сильной стороной. Мне не очень повезло, моё Я в детстве и юности было слишком уж разбито и покорёжено. Эти кривые обломки как-то держались вместе, но увидеть сквозь них что-то похожее на реальность было сложно. Я жила в мире вражды, выживания, вечного поиска помощи и понимания, и однажды ко всему этому добавилось… Нечто.