Чужое зверье - Страница 6

Алексей, который еще не привык после курсов, что к нему обращаются как к старшему по званию, отмахнулся:

– Вольно, ребята. Давайте знакомиться, младший лейтенант Савельев. Лучше Алексей.

– О, Алексей третий! – пошутил крепыш, сидевший с самого края лавки. – А я первый, а вот второй, – он ткнул в белесого паренька, который вытянул длинные ноги у двери, уложив их на тугой вещмешок. С шутками и смехом молодые люди перезнакомились. До отправления поезда вовсе отправились вместе добывать дрова, чтобы растопить на ночь буржуйку, которая ждала своего часа посередине вагона.

Молодой офицер остался внутри, покараулить их места и вещи.

Загремели сцепки вагонов, состав перевели на первый путь, и в вагон хлынул народ. Солдаты усаживались уже на пол, укладывали под спины свои вещи, так можно было сделать помягче свой пятачок пространства, где предстояло провести почти сутки. Разожженная печка уютно потрескивала, на железной площадке уже кипел чей-то котелок с чаем. От тепла и спокойствия, что наполнили вагон, у Алексея начали слипаться глаза. Сквозь дремоту молодой лейтенант с радостью продолжал прислушиваться к чужим разговорам: как же хорошо снова оказаться среди фронтовиков. Видеть в этих людях товарищей, однополчан, попутчиков, а не предателей и шпионов.

Тем временем опытный пожилой солдат, возвращавшийся после лечения в госпитале на фронт, давал советы молодым бойцам, окружающим его – словно цыплята заботливую наседку:

– Ежели агитки будут немецкие, ну не жгите вы их. Гадости там написаны, знамо дело. Дак в хозяйстве все сгодится. Махру заворачивать в самокрутки – самое то или до ветру сходить с немецкими писульками. Костерок запалить. А на ночь можно сапоги сушить. Набьешь кирзу листовками, так утром и сухое все. Пускай фашисты сапога русского нюхнут.

Молодые люди дружно рассмеялись над шуткой старшего товарища.

Кто-то, особо любопытный, спросил:

– А откуда ж эти листовки у нас берутся, дядя? Зачем немцы бумагу тратят?

Мужчина серьезно проговорил:

– Ну так знамо дело – агитация. Они ведь обещают там сладкое житье-бытье у Гитлера за пазухой. Кормежку от пуза, рейхсмарок ихних мешок, ежели на сторону немцев перейдешь.

– Вот гады! – крикнули из толпы новобранцев.

– Гады, – согласился солдат. – Да только находятся идиеты, что верят в эти сказки. И бегут на ту сторону прямиком к фашистам в окопы.

– Неужели такие бывают! – ахнул крепыш. – Как же так! Да от этих проклятых фашистов одни беды! Сколько они людей погубили, родных наших в концлагеря угнали! Разве можно с ними заодно быть!

– Да и похуже перебежчиков бывают люди, – тяжело вздохнул его старший товарищ. – Про «власовцев» слыхал?

– Не-ет!

– Расскажите!

На разные голоса попросили молодые бойцы.

Рассказчик закурил самокрутку, сунул ее в рот и выпустил клубы едкого дыма:

– Генерал такой был, Власов. В плен попал к Гитлеру и пошел ему служить, целую армию собрал из бывших советских пленных да белой эмиграции. Так что, получается, русские против русских воюют в угоду Гитлеру. И вот так бывает, ребятки. Нынче времена тяжелые. Немец лютует после Сталинграда, потому что чует – конец ему пришел. Вот и ищет, как бы обманом победу получить. Как ведь… мы силу ему свою показали под Сталинградом, а теперь гоним его каждый день обратно в Германию. Победа наша впереди, это уже каждый знает, кроме этого дурака Гитлера да его генералов.

– А если власовцы эти границу перейдут и среди нас будут вредительством заниматься? – вопросы от молодняка никак не заканчивались.

Тут не выдержал уже Савельев, он присел поудобнее, откашлялся:

– Чтобы бороться со шпионами, товарищ Сталин создал специальную организацию СМЕРШ, смерть шпионам. Потому что, как товарищ сказал, действительно, немецкая разведка всеми силами пытается помешать Красной армии двигаться вперед. Внедряет перебежчиков, бывших военнопленных в ряды советских бойцов, ведет агитацию – листовки, вербовщики. Если вдруг вы столкнетесь с таким человеком, заметите что-то подозрительное, то сразу сообщайте в штаб вашей части.

– Верно говорите, товарищ младший лейтенант! – пожилой рассказчик воодушевился еще больше. – Фрицы хитры стали, так и вытворяют кунштюки свои. Я вот как ранение-то схлопотал?! Повадились эти гады выманивать нас, связистов, прямо в засаду. Провод перерубят и засядут, ждут, когда починять придем. Нам потом командир велел по двое ходить, ежели разрыв линии. Раньше ведь как… бой идет, а мы на лавке или у стенки окопчика усядемся, значит, в рядок. Кто с краю, того очередь идти, ежели обрыв связи. Такое промеж нас правило заведено. А вернешься с обрыва или нет, то никому неизвестно. Когда раненого приносили, то в госпиталь его. Когда на своих ногах возвращался и с другого края садился – значится, жди, покуда снова очередь дойдет. Бывало, когда больше и не видели товарища своего. После боя… это уже санбатальон раненых и трупы собирает, кому в госпиталь, кому в могилу. Мы дальше идем со своим подразделением связи. Наступление войск, надо линию тянуть, кабеля класть.

– А как вас ранило-то, товарищ?

Разговорившийся мужчина крякнул:

– Ох, и позабыл, про что гутарил вам. Вот голова садовая, совсем работать не хочет. Немцы, в общем, эти, черти окаянные, засады такие для связистов устраивать взялись. Мы по двое ходили. Напарника-то моего, лейтенанта, по голове лопатой хрясь! – и оглушили. Потому что офицер… они их в живых оставляют, чтобы сведения получить. Поволокли его сразу вперед, чтобы, значит, себе в лагерь как языка представить на допрос. И мне тоже по башке досталось! Все потемнело в глазах, не понял, на каком я свете. Хорошо смекнул, свалился кулем и лежу, кровища по башке течет, а я не шелохнусь, чтобы подумали, что я мертвый. Видать, пожалели пулю на меня тратить, только врезал по носу прямо сапогом один – проверить, не прикинулся ли мертвяком. Ох, как хрустнул нос, искры из глаз посыпались, а я ни гугу – лежу, глаза закрыл, не шелохнусь. Он мне по ребрам еще хрясь! Ох, матушки, нутро все треснуло, а я терплю, замаскировался. Так фриц этот не унялся, еще мне по бочинам два раза засадил… сапогами своими. Потом они наконец-то ушли. Я ползком к кабелю, зачистил все, соединил – и к окопам. Весь день под пулями пролежал в поле – так немец жарил, продыху не давал. А по темноте к окопам двинул ползком – думал, кончусь, так больно было. Меня в лазарет отправили, три километра еще пешком прошел. Вроде и не подстрелили меня, а худо, сил нет никаких. Себя не помню, как дошел, в госпитале доктор меня тук-тук по бокам, да как закричит: «Срочно на стол!» Распластали брюхо – оказывается, немецкая скотина мне ребра так сломала, что кости живот внутри распороли. Слово такое мудреное… короче, внутри как в баке – кровища, еще и голова разбита. Провалялся на койке полгода, хотя даже пуля по мне не чиркнула. А поди ж ты… Но ничего, починили, подлатали. Спасибо докторам нашим, не люди – золото. После госпиталя обратно на фронт только отправили. Я и ничего, не жалюсь. Спасибо, что живой. Пока по койкам валялся в госпиталях, все о мальчишке том вспоминаю, о лейтенанте нашем. Вина моя ведь перед ним есть. Вот, думаю, ежели пальнул бы с винтовки или кинулся бы на немцев первым, почуял бы засаду, то отбились бы, может, с ним. Стыдно мне, душа болит, что в плену наш командир оказался. Ведь мальчишка совсем, год как после курсов. Лейтеха наш… Мы его Сомик называли за глаза, потому что фамилия Сомов. И глаза такие большие, навыкате, губешки пухлые. На рыбешку похож, вот и прозвали. Без злобы, любя. Он ведь знал и не обижался, хороший был командир. Головастый, соображал за троих, даром что командиром поставили. Эх, не уберег я его, старый хрыч…

Мужчина вдруг отмахнулся от нахлынувших на него тяжелых мыслей. Совсем старый воин позабыл, о чем рассказывал, что хотел поведать молодым бойцам.

Он смастерил трясущимися руками еще одну самокрутку, отошел к щели между дверью и стенкой теплушки и принялся жадно затягиваться дымом. Будто дым мог избавить его от тяжелых мыслей.