Чужое лицо - Страница 20

– Роман, не надо больше.

Он посмотрел ей в глаза, спросил:

– Ты знаешь, о чем я думаю целый день?

– Знаю, – сказала она.

– Я должен ехать.

– Знаю. Мы должны ехать.

– Иначе я не прощу себе этого всю жизнь.

– Мы поедем. Но я хочу… я хочу, чтобы ты разрешил мне оставить ребенка.

– Что-о?

– Наверно, у нас будет сын – я видела его сегодня во сне. Пожалуйста, не пей больше.

Он смотрел ей в глаза и не знал, что сказать. Всего два месяца назад он ненавидел эту страну за то, что она соблазнила его издали и переломила его жизнь сразу из молодости в старость, из силы в слабость, из кипучей деятельности в немощь, и за это он хотел предать ее, вышвырнуть из своей жизни и при первой же возможности дать КГБ знать о цели своего приезда. И он уже начал платить за это предательство – расстался с дочерью, изменил себе лицо, похоронил себя самого на кладбище в Нью-Джерси. Потому что он хотел жить – жить, а не прозябать. Но эта женщина, так похожая на его маму в молодости, все перевернула к чертям собачьим.

Конечно, ни о каком предательстве не может быть речи и ни о каком сотрудничестве с КГБ – теперь у него есть что защищать в Америке от советских танков. У него тут взрослая дочь, любимая женщина и… черт побери, у него тут будет сын! Это уже целая семья, это уже своя Америка в Америке! За это можно и повоевать с Советами, чтоб они все-таки не пели «Шумел камыш» в нашем Белом доме! А там будет видно – авось с помощью CIA он еще вернется сюда из России и снова будет с Вирджинией на этом пляже.

– Ты знаешь… – сказал он. – Я люблю тебя. Я тебя очень люблю. И хочу – ужасно!

Она улыбнулась:

– Я – тоже.

Майор Незначный стоял в вестибюле Московского театрального института и зло посматривал на проходивших мимо него студентов. Вот уж где бардак так бардак! Звонок на лекцию прозвучал двадцать минут назад, а эти бездельники только-только тянутся в институт – лица заспанны, девицы курят, все в джинсах, куртки и пальто бросают, не отряхнув от снега, на вешалку и, оставшись в каких-то диких безрукавках с яркими надписями и рисунками на груди и на спине, расходятся, в обнимку друг с дружкой, по аудиториям. Эта их манера ходить в обнимку – даже парни ходят парами, педики они тут все, что ли? – злила Незначного больше всего.

Десять лет назад Незначный окончил юридический факультет МГУ, то было нелегкое для него время, он ходил на лекции в латаных брюках, жрал в то время одну картошку, да и то не досыта, подрабатывал грузчиком на железнодорожных вокзалах, а летом их всех, студентов Московского государственного университета, отправляли в колхозы вручную окучивать и собирать помидоры, картошку, капусту… Послать бы вот этих стиляг на картошку, чтоб потаскали в дождь по чернозему грязные килограммов по тридцать мешки!

Но хуже всего, что нет этой мерзавки Оли Маховой. Незначный посмотрел на часы. 23 минуты десятого! Весь день пойдет враскосяк, если она не появится. Через шесть часов прилетают Вильямсы. Месяц собирались, сукины молодожены! Он еще в начале октября открыл им визы, вся операция была на стреме, и Незначный, как режиссер перед премьерой, отрепетировал со всеми своими штатными и нештатными сотрудниками все детали операции и ждал, празднично-напряженный, их приезда со дня на день. Он был тогда на таком подъеме, что, если б мог, встречал бы их у трапа самолета с цветами. Но они не ехали. Черт их знает, почему – ведь не позвонишь и не спросишь! В этом беда его работы – ты готовишься, ты ночами не спишь, истачивая свой мозг выдумыванием хитростей, ловушек, капканов, отрабатываешь с помощниками все возможные ситуации, ты отрываешь от дела занятых людей – художников, артистов, врачей, ученых, ты договариваешься с ними, что тогда-то и там-то они примут и окружат русским гостеприимством каких-нибудь там техасских нефтяных магнатов, а эти чертовы магнаты – бац, и не приезжают. И весь спектакль сорван, и вся тяжелая, подчас месячная подготовка – коту под хвост, и ты ходишь злой, как собака, бросаешься дома на жену, как на врага. А начальству плевать, что эти Вильямсы, Смиты или Джойсы решили отложить поездку, – начальству давай план по вербовке новых агентов, иначе ни премиальных, ни прогрессивки, ни новой звездочки на погонах. А потом – вдруг аврал, шифровка из Вашингтона – летят эти Вильямсы. День неудачный, предпраздничный, 6 ноября. Весь КГБ мобилизован на охрану порядка в дни праздника Октябрьской революции, завтра в центре Москвы оперативных работников КГБ будет не меньше, чем милиции, – 6200, треть дивизии имени Дзержинского. И все начальство взвинчено до предела – мало ли какой фортель может выкинуть какой-нибудь еще нераскрытый сумасшедший диссидент или еврей-отказник. Плакат из-за пазухи вытащит или бутылку с керосином, чтоб сжечь себя на глазах у иностранцев. Конечно, это не его, Незначного, забота, это совсем по другим отделам идет подготовка. Всех подозрительных диссидентов, евреев-отказников, пятидесятников и поволжских немцев взяли на эти дни под прямой контроль, но пойди угадай, что за пазухой вон у того длинноволосого очкарика. Может, он завтра с бомбой придет на Красную площадь или с плакатом «Свободу Польше!», и как раз рядом с ним окажутся эти Вильямсы! Черт, где же эта сучка Махова? Хуже всего, что она еще не знает о приезде этих Вильямсов и начале операции. Незначный сам узнал лишь за день до прихода вашингтонской шифровки, когда из «Аэрофлота» прибыли списки пассажиров рейса Брюссель – Москва. И за эти три дня эта девка ни разу не ночевала в своем общежитии и не была в институте. Незначный обзвонил и деканат актерского факультета, и в общежитии оставил ей записку, но – как сгинула! Зная эту Махову уже год, Незначный не сомневался, что она опять днюет и ночует у какого-нибудь очередного хахаля – художника или фотографа. Это худенькое, длинноногое существо с узкими худосочными бедрами, маленькой грудкой, белобрысыми до плеч волосами и большими синими глазами, с детским лицом и невинно-порочными губками, обладало каким-то магической силы сексуальным позывом.