Чужая тема - Страница 7
В руках у него забелели вынырнувшие из-под отстегнутой на груди пуговицы листы. Влоб начал их читать.
Не стану передавать абзац за абзацем все сложное содержание этого примечательного документа. Мелькали слова: "психическая вязкость" "чужеглазие" - "сопафосники" - "жалостничество" - "сердцевизм". Вначале проект начерчивал биологическую природу симпов, рассматривая их как клетки некоего социального рудимента: всех их, подобно слепому отростку, отклассовому аппендиксу, необходимо ампутировать, не дожидаясь нагноения; руки не для рукопожатий - для работы: рукопожиматели отменяются. Далее перечислялось: симпы, по чувству сочеловечия, не склонны убивать - ввиду возможности новых войн это создает некоторые неудобства; симпы жалостливы, слезные железки их рефлектируют только в пользу так называемых униженных и оскорбленных, их сочувствие всегда вызывают только побежденные, следовательно, рабочему классу для того, чтобы вызвать сочувствие симпов, надо быть побежденным. Из этого явствует...
Но я не следил уже за сменой листков. Внимание мое постепенно перемещалось с движения строк на лицо их сочинителя. Запавшие щеки Влоба горели больным румянцем, в глазах его, изредка вскидывающихся на меня, черными огнями горел страх. Его мчащиеся от точек к точкам фразы вызвали во мне, может быть, заразили меня странной ассоциацией: ось колесницы над межой, так что одно колесо еще здесь, в логике, другое же кружит уже там, за чертой.
И хотя обвинительный акт, направленный против меня, грозил высшей мерой, я, как, впрочем, и полагается презренному симпу, испытывал закоренелую и нераскаянную жалость... к своему прокурору. Ведь все-таки скамья подсудимых, на которой сидел я, чувствовалось, очень и очень длинна,- он же, человек, идущий по солнечной стороне, но ночью, был предельно одинок.
Наконец листки кончили свое. Савл Влоб собрал их припухшими от непривычного тепла руками:
- Ну, что?
Я не мог не улыбнуться:
- Мнение симпа не должно бы вас интересовать. Вы предлагали свой документ тем, для кого он предназначается?
Влоб молчал.
- Ну, вот видите: за сочувствием плану истребления сочувствующих приходится обращаться к умеющему сочувствовать. Круг. Не так ли?
- Ничуть. Мне ничего этого не нужно.
- Допустим. Но я не только сочувствующее, я и предчувствующее существо. И мне не трудно предсказать, что этот документ так и не разлучится со своим автором.
- Почему?
- Очень просто: потому что он написан симпатичным человеком. Да-да, не пугайтесь, я знаю - для вас это удар, но перенесите его мужественно, Влоб: вы безнадежно симпатичный, вы, скажу вам больше, до трогательности милый человек.
- Вы не смеете...
Я видел - судорога продернулась сквозь его лицо; он хотел встать, но я держал его, как тогда - у стенки,- за руку. Ситуация эта доставляла мне какое-то жестокое удовлетворение.
- Успокойтесь. Поверьте, что, если б вы не были мне так симп...
- Клевета. Вы нагло лжете! Это невозможно.
- Но тогда лгут и другие. Все, кто ни встречал вас (я бросил ряд имен), все говорили: какой симпатичный чудак этот Савл Влоб!
Вовлеченный волей рефлексов в эту странную игру, я начал действительно лгать. Истребитель симпов сидел совершенно подавленный, с бледным и как-то сразу осунувшимся лицом. Он пробормотал еще, раз или два, что-то в защиту своей несимпатичности и замолчал.
Вглядевшись в него внимательно, я уже тогда усумнился, правильно ли я расчел дозу.
Внезапно он резко встал. Он овладел своим голосом, и только пальцы его руки, нервически втискивающие пуговицу в петлю над спрятанными под одежду листками, выдавали волнение:
- Итак, вы продолжаете утверждать?..
И, не дождавшись моего ответа, он шагнул к двери. Я было попробовал его удержать. С неожиданной силой он оттолкнул меня. И через минуту в комнате не осталось ничего от Савла Влоба, кроме двух широко расползшихся влажных пятен на паркете у передних ножек кресла, на котором он сидел.
Прошло несколько дней, и впечатление встречи стало стираться в моем сознании. Мы очень требовательны к чужим мышлениям: стоит логике заболеть хотя бы легкой формой паралогизма, как мы отдергиваем от нее свой мозг, боясь инфекции. Образ Влоба как-то сразу снизился в моем представлении: человек, от которого я ждал помощи, сам нуждался в обыкновенной помощи... врача. Воспоминание о том, как я отпарировал его последнюю идею, было для меня почти приятно: вслед за последней отодвигались, ставились под подозрение и предыдущие. Психологически это меня устраивало.
И вдруг в одно из недавних утр произошло нечто, нечто... не приищешь, право, и слова. Я получил по почте пакет. Внутри его - это для меня было совершенно неожиданно - лежали те самые влобовские листки, которые еще так недавно, вместе с их автором, были у меня в гостях.
Недоуменно перебирая их пальцами, я перечитал всю эту фантасмагорию о симпах от строки до строки. Странно, что нужно листкам от меня еще? И я хотел уже втолкнуть их назад в конверт, когда на последней из страниц в самом низу - непрочитанная карандашная строка:
"Вы правы: я симп... следовательно..."
И дальше какое-то неразборчивое слово. Не хотите ли взглянуть? Листы при мне. Вот тут. Какой странный почерк, не правда ли? Что? Кафе закрывается? Одиннадцать? Хорошо, мы сейчас уходим. Я расплачусь, и... возьмите рукопись: на морозе мне неудобно будет вам ее передавать. Зачем? Не премину объяснить. Ну, вот, заранее благодарю. Идем.
Какая скрипучая пружина! И - этот сизый клуб навстречу - совсем как тогда. Люблю, когда снежный скрип считает тебе шаги. И вообще, люблю мороз. Логика и мороз, несомненно, в свойстве.
Ну, вот почти все досказано. Осталось покончить с почти. Карандашная строка, которая сейчас у вас в кармане пальто, не стану скрывать, сыграет некоторую роль в моей... впрочем, сыграть роль в сыгранном - это плохой стиль, даже для экс-писателя. Помню, прочитав ее впервые, я бросился к телефону, пробуя вызвонить хоть какие-нибудь факты о Савле Влобе. Телефонное ухо ничего о нем не слыхало, никто и нигде - за последний десяток дней - его не встречал. Затем, вдумавшись пристальнее в смысл приписки, я понял то, что вначале упорно не хотел понять: Влоб навсегда выключен из встреч, и даже на кладбище искать его уже поздно, так как могилы бродяг бывают обычно безымянны.
И сразу же на мозг рухнуло - всею тяжестью - сознание вины. Ведь, в сущности, что я сделал: толкнул беспомощного и больного человека на смерть. И за что? За то, что он дарил мне мысли, не требуя ничего взамен, мысли, которые, во всяком случае, лучше моих. Не я один, говорите вы, да-да, может быть, и так. Все вместе одного. И теперь, вам покажется это странным, теперь, когда нельзя уже встретить щедрого даятеля философских систем, афоризмов, формул, фантазмов, раздатчика идей, замотанного в нищенский шарф, всей литературе нашей конец,- так вот мне чувствуется - конец. Впрочем, меня вся эта "перьев мышья беготня" уже и не касается. И единственное, что прошу у вас, у литератора, избранного мною: вместе с рукописью принять и тему. Вы говорите - чужая? Ну, так что ж! Этому-то я успел научиться у Влоба: отдавать, не требуя взамен. В память о нем вы должны это сделать. Ваши слова достаточно емки и сплочены, чтобы поднять груз и не замолчать под ним. Ну вот, остается пожелать теме счастливого пути.
В дальнейшем чтение настоящей рукописи представляет некоторую опасность. Обязанность пишущего - предупредить: при малейшей неосторожности в обращении с текстом возможно перепутать несколько "я". Отчасти это объясняется тем, что я - последняя буква алфавита, так что дальше идти, собственно, некуда; отчасти же - некоторым недосмотром со стороны автора, который, . разрешив своему персонажу вести рассказ от первого лица, одолжив ему, так сказать, свое личное местоимение "я", не знает теперь, как его получить обратно, чтобы закончить от своего имени.
В действующем праве принято, что владение вещью,- разумеется, добросовестное, bona fide,- по истечении известного срока превращает вещь в собственность владетеля. Однако в литературе не удалось еще установить, на которой странице "я", попавшее от автора к персонажу, переходит в неотъемлемую собственность последнего. Единственный человек, который мог бы ответить на этот вопрос, Савл Влоб, не может уже отвечать.