Чужая шкура - Страница 7

— Давай, Констан, иди. Смелей.

— А ты?

Сжав зубы и глядя вперед, я снова хватаюсь за руль и газую на холостых с диким ревом.

— Ну пожалуйста, Фредерик! — быстро вспоминает он волшебное слово и краснеет.

Я выхожу из машины. Все-таки я долго старался научить его вежливости.

Дверь лаборатории заперта. Стучу в окно. Уткнувшись в свои пробирки, его отец жестом просит нас подождать. Мы переглядываемся. Констан нахмурил брови и прищелкнул языком. Я не выдержал, погладил его по голове. Хотел бы я быть таким злым и равнодушным, таким похожим на свои статьи, каким меня все считают.

— Двадцать четыре и девять! — кричит Этьен Романьян, отрываясь от своей работы и открывая нам дверь. — С третьей пробиркой скорость коронарного кровотока повысилась на двадцать четыре и девять! А ведь наугад попал, вот смотрите, я сделал двенадцатипроцентный раствор ацетилхолина и взболтал его перед инъекцией! Это не только подтверждает выводы Жака Бенвениста о памяти воды, но также свидетельствует в защиту гомеопатии и доказывает, что больничный физиологический раствор заражен до предела! Здравствуй, зайчик, — продолжает он, ткнув сына подбородком в лоб вместо поцелуя. — Ты ужинал?

Я напоминаю ему, что уже полночь. Он отвечает, что стерилизация в лаборатории совершенно бесполезна, поскольку вибрация во время доставки в клинику реактивирует электромагнитный сигнал, оставляемый бактериями в жидкой среде, усаживает Констана у окна, под желтым растением в кадке, заменяющей здесь пепельницу, и сует ему в руки английский журнал «Природа».

— Я напишу министру здравоохранения, пусть обяжет больницы производить повторную стерилизацию физиологического раствора, иначе не миновать нового скандала с зараженной кровью. Будь умницей, дорогой, еще две минутки, и мы поедем ужинать.

Констан бросает на меня красноречивый взгляд и делает покорное лицо. Я бессильно развожу руками.

— Идите-ка сюда, Фредерик, — позвал меня биолог. — И приготовьтесь: такого вы никогда в жизни не видели.

Я поплелся за ним, озирая груды хлама между металлическими шкафами и фанерными перегородками. По пятнистому от влаги потолку бегут провода, приклеенные скотчем: они связывают компьютер и множество реторт, откуда жидкость расходится по пробиркам на вертящейся подставке. Молоденькая азиатка стучит пальцами по клавиатуре, а дама с красными глазами вводит шприц в одну из зон, отмеченных фломастером на обритой спине спящей морской свинки.

— Вводим три различных раствора, — Этьен тычет мне в нос листок с записью результатов. — Вот обычный ацетилхолин, нейромедиатор, который повышает скорость коронарного кровотока. Тут ацетилхолин, но уже разведенный, как минимум до двенадцати процентов — как правило, эффект нулевой, для действия не хватает ста миллионов молекул. А вот тот же раствор ацетилхолина, только взвихренный.

— Взвихренный? — переспрашиваю я из вежливости.

Он демонстрирует мне голубой аппарат с отверстием посередине, опускает туда пробирку; она начинает дрожать и дергаться в разные стороны, завывая, как пила.

— Во время взбалтывания оставшиеся молекулы ацетилхолина передают электромагнетический сигнал через водную среду и, таким образом, «действуют», несмотря на сильное разведение. Посмотрите на реакцию животного: в обычных условиях скорость коронарного кровотока повышается не более, чем на единицу из ста пятидесяти. И вдруг прыгает на двадцать четыре и девять, хотя с официальной точки зрения мы впрыскивали одну воду. Тот же самый эффект можно наблюдать на извлеченном сердце другой морской свинки, — он указал на маленький розовый орган под стеклом.

— Фредерик, нам когда в бассейн?

— Я завтра занят. И не перебивай отца.

— А вообще-то, мне придется пока держать все в тайне, — пугается вдруг Этьен, прижимая к груди листок с результатами.

— Почему?

— Потому что в этой чертовой стране невозможно запатентовать свое открытие после публикации! Как же, общественное достояние! Патенты стоят миллионы франков, а все банкиры, у которых я просил кредит, требуют сперва опубликовать мои труды! А вы думали, почему все французские открытия уплывают в Америку? Да если бы не сын, я бы давно отсюда слинял. Констан, не трогай компьютер! Лю-Ньян, почему вы за ним не смотрите? Говорил тебе, сколько можно, ты не ребенок!

— Ребенок! — вопит Констан. — Ты все мне запрещаешь, надоело!

Биолог оборачивается ко мне с недоверчивым видом:

— Нет, вы слышали, как он со мной разговаривает?

Разборки мне ни к чему, и я быстро спрашиваю его, зачем нужен провод, который ведет от компьютера к сердцу под стеклом.

— Чтобы считывать сигнал из раствора ацетилхолина и подавать его к сердцу без инъекции. Память воды работает даже в сухой среде, это и есть самый главный секрет. Я решил опять жениться, — понизил он голос на два тона, изучая спинку животного. — Ради Констана. Только так можно вернуть ему душевное равновесие и оградить от влияния деда с бабкой, один я не справлюсь.

— Вам это не кажется несколько… поспешным? — Я испытываю двойственное чувство.

— Помните его подружку Аурелию? Я женюсь на ее матери.

Помню Аурелию. Иногда она ходит с нами в бассейн, если ей не надо на прием к аллергологу.

— Мы с Мари-Паскаль познакомились на родительском собрании. Ее развод Аурелию просто потряс. Мне кажется, для детей так будет лучше, нет?

Я замечаю, что Констан ни слова мне не сказал о предстоящем браке. Он отвечает, что пока не решился поговорить с сыном и, возможно, будет лучше, если об этом ему скажу я.

— Жюльетта, почему синяк разошелся до уха? Аккуратней, так вы проткнете ее насквозь!

— Может, завтра продолжим? — ассистентка подавила зевок и сочувственно глядит на Констана, который изнывает у окна.

— Завтра уже наступило, — отрезал Этьен, вооружившись шприцем для повторной инъекции.

Уходя, я потрепал мальчишку по голове.

— Поцелуйте от меня Доминик, — машинально бросил ученый. Раньше его чуткость казалась мне очень трогательной.

…На первом же перекрестке я притормозил — мне не очень хотелось ехать домой. Но для завтрашней рецензии надо было прочесть еще добрую сотню страниц, и я прекрасно понимал, что если сейчас не войду в свой обычный рабочий ритм, вернуться потом к установкам прежней жизни уже не получится. Если я и раньше боролся со временем, со сном, с нетерпением и скукой только ради того, чтобы номер вышел в срок, хотя считал это полной глупостью, но тогда мне предстояло воссоединиться с Доминик, теперь же такая гимнастика ума могла лишь удержать меня над пропастью. Сдаваться пока рано.

В обществе кофейника, под абажуром, окрасившим вольтеровское кресло в оранжевый цвет, я добью культовый роман очередного гениального придурка лет пятнадцати-двадцати, я исчеркаю всю его книгу — да и черт с ним, все равно его читатели газет не покупают — и проведу параллели с мемуарами маникюрши Миттерана, сестра которой замужем за одним из наших спонсоров. Всякий раз, когда меня просят подчеркнуть достоинства книги, я их разбавляю, разнося другую в пух и прах: и себя не роняю, и тылы прикрыты. Многочисленные претенденты на мое место все ждут, когда я совершу ошибку, но я не доставлю им такой радости, не стану раздражать нашего шефа. На моих глазах он расправился с нашей начальницей: делал вид, что поддерживает ее, а сам потихоньку подбивал команду от нее избавиться, каждому подавая надежду на ее кресло, и в конце концов взял «человека со стороны», оставив разоблаченных интриганов с носом. Эти подхалимы готовы в любой момент при виде пошатнувшейся власти начальника перейти от угождения к линчеванию, что подтверждает вечное правило — сиди тихо, целее будешь. Меня не слишком забавляют их закулисные интриги и подсиживания, но для человека без иллюзий нет лучшего лекарства, чем игра. Я не обольщаюсь, делаю свою работу, пусть не самую любимую и выгодную, к тому же, вполне доступную любому другому, зато я еще в состоянии по утрам смотреть в зеркало, когда нет сил его разбить или обозлиться на весь мир.