Чужая луна - Страница 17

Слащев увидел пожилого лысого человека с седыми вислыми усами. Похоже, он был из пароходной обслуги, скорее всего, из механиков. Стоя у верстака, он точил напильником какую-то зажатую в тиски железку.

Сам не зная почему, Слащев присел на железный стул у верстака. Механик нисколько не удивился, лишь мельком взглянул на своего гостя и продолжил работу.

Спустя какое-то время механик вдруг пожаловался:

– Запчастей никаких. Машина в край износилась. На Божьей помощи идем. А ну как остановимся? Кто поможет?

Слащев выслушал механика и в свою очередь пожаловался:

– И у меня тоже… дочка помирает.

Механик отложил в сторону напильник, внимательно поглядел на Слащева, спросил:

– Болеет, что ли?

– Нет. Только родилась. Только три дня на свете пожила – и помирает.

– Так отчего же? Ей еще жить и жить.

– Молока, понимаешь, у жены нет. С голоду дите помирает. До Константинополя бы как-нибудь. Там больница, врачи. Там молока хоть залейся.

– До Константинополя тут всего ничего. Суток двое, не больше, – попытался утешить его механик.

– Для нее это целая вечность. В ней той жизни, как у воробья. Помрет.

– Ну что ты все заладил: помрет, помрет! – сердито проворчал механик. – Ты ж не один в море. Среди людей.

– Я тут одним рассказал. Посочувствовали, – что-то сдвинулось в голове Слащева: стало отступать отчаяние, прояснялись мысли. – Что еще можно? Море кругом. И все голодные.

– Люди все могут!

Механик присел на соседний стул, и они так долго сидели молча. Слащев понял, что ничего больше он здесь не высидит, поднялся.

– Ты куда? – спросил механик.

– Не знаю, – откровенно ответил Слащев.

– Посиди.

– Некогда. Дочка помирает.

– Не мешай! Я думаю.

Через какое-то время он сказал:

– Капусты бы кочан. Или яблок с десяток. У моей бабы, когда третьего родила, тоже молока не стало. От нервов, что ли. Так моя мать ей капустные листы к груди прикладывала. Или яблоки в кашу перетолочь, и тоже.

– Помогло? – поднял глаза на механика Слащев.

– Девятый год пацану.

– Ну да. Это, если от нервов. А от голода?

Механик задумался, потом решительно встал:

– Пошли.

Они долго шли по длинному трюмному лабиринту, заполненному голодными и больными людьми. В каком-то закутке механик остановился. В тусклом свете Слащев увидел одетую в ватные одежды старуху, и возле нее такой же, тепло укутанный, ватный сверток, из глубины которого виднелись только два любопытных глаза. Старуха сидела прямо на железном полу, вытянув в проход ноги, руку держала на свертке.

– Ну, здравствуй! Как пацан?

– А че ему скоится! Отогрелся, хлеб сосеть, чтой-то свое бормочет, – отозвалась старуха.

– Тебя звать-то как? Мужика твоего знаю, а с тобой не познакомился.

– Авдотья, – ответила старуха и насторожилась: – А че?

– Дите тут у ихней жены помирает. Третий день от роду.

– От болести? – коротко спросила старуха.

– Молока у барышни нету, с голоду. Что присоветуешь?

Старуха немного помолчала.

– С самых родов молока нету?

Механик вопросительно взглянул на Слащева.

– С самых родов, – ответил Слащев. – Третьи сутки девочке. Голодная. Сил плакать нет.

– Скверно! – изрекла старуха и, подумав, добавила: – Сахарю бы где достали. В води его распустить, пущай сосеть. Можно хлебушка нажевать и тоже подсластить. Энто не спасение, но какое-сь время ще проживет.

– А дальше что, Авдотья? – взмолился Слащев. – Помоги. Век не забуду.

– А мне ничо не надо. Смогла бы, рази отказала б? – И, немного подумав, добавила: – У меня молоко отошло аккурат в вакуацию. Дня четыре назад. Мне б чего горяченького вдоволь поесть, да с хлебушком, може, и возвернулось бы. У меня его много было, на землю сцеживать приходилось.

– Идем! – тронул Слащева за рукав механик. – До капитана идем, до Анисима Михайловича. Он добрый, чем-то поделится.

И уже через час Авдотья в камбузе хлебала флотские щи. Сняв с себя все теплое, она оказалась совсем не старухой, а статной светловолосой молодицей лет тридцати.

Механик, Слащев и молоденький кок сидели напротив Авдотьи и смотрели, как она жадно ест. Ее распеленатый малыш лежал рядом с ней на скамейке, что-то сам себе говорил и, поднимая ногу, пытался дотянуть ее до рта.

– Ты – с хлебушком, с хлебушком, оно сытнее! – участливо подсказывал пароходный кок, подсовывая Авдотье новые куски хлеба.

Но Авдотья ела все медленнее, ленивее и наконец, облизав ложку, отложила ее в сторону.

– Ты вот что! – сказал кок. – Ты часок походи и возвращайся. Не стесняйся. Я тебе еще макароны по-флотски. Мужик у тебя, слыхал я, тоже флотский?

– Он – на «Кагуле». При машине. Ему не до нас. У их там начальствие плыветь, строгости.

– Хоть знает, что ты при эскадре?

– Сообчала. А передали ай нет – не знаю. Може, думает, у большевиков осталась.

– Ну, и сидела бы дома, в тепле да сытости. Большевики тебя вряд ли бы тронули, – сказал механик. – А как солнышко бы пригрело, мы тут как тут.

– Энто хто ж тебе такое напророчив?

– Своим умом дошел. Вот и их превосходительство скажут, – он указал глазами на Слащева. – Как же не вернемся? Нас же тут не десять человек, не сто – тыщи. Почитай, пол-России. Как же она без нас?

– Все одно, – упрямо сказала Авдотья. – Вместях Рассею покинули, вместях и возвернемся. А так-то: один тама, другой – здеся. Нешто можно не по Святому Писанию? – покачала она головой и рассудливо разъяснила: – Куды голка, туды й нитка. Так в Библии прописано.

– Мы ж не надолго. На месяц-два. Горячее бы встретились, – добавил кок.

– Не, не по-христиански так-то. Нельзя.

Когда Слащев собрался уходить к себе наверх, кок налил в металлический судок щей, отрезал увесистый ломоть от буханки.

– Отнесите своей жинке, извините, не знаю как вас величать.

– Да-да, забыл представиться. Слащев.

– Как – Слащев? Тот самый? – удивленно переспросил кок.

– А что, есть еще другой?

– Яков Александрович? – кок смотрел на Слащева широко открытыми глазами, в них светилось восхищение. – Сколько раз слыхал!

– Полагаю, ничего хорошего?

– Наоборот! Не знаю, как там у вас, промеж начальства, а промеж солдат… да что вы! Только самые лучшие слова! Как вы под оркестр в атаку ходили, и другое разное!

– Спасибо на добром слове. И за это, – Слащев указал глазами на судок и завернутый в тряпицу хлеб. – Это сейчас для меня дорогого стоит.

– Та чего там, ваше превосходительство! Прокормим до Константинополя. Будем надеяться, и дите ваше выживет, станет вам утехой в старости. Я вам для дочки еще сахарку отсыплю.

Он открыл шкафчик и совком насыпал в кулечек сахару. Подумал и подсыпал еще.

Загруженный всем этим добром, Слащев направился к двери камбуза.

– Еще пару слов, ваше превосходительство! – остановил его кок, сияющий от нахлынувшего на него восторга.

Слащев обернулся.

– Я что еще хочу сказать! Мы хоть и в море, хоть и расплевались с большевиками, а все равно – Россия. И если не истребим друг дружку, то снова к себе вернемся. Ну, может, не мы, так хоть наши дети. И Авдотьин сын, и ваша дочка. Без нас, без наших детей Россия, как бы это сказать, не в полном комплекте. Или я что-то не так понимаю? Вот вы, в высоком генеральском звании, все изучили, про все знаете, скажите, – правильно я мыслю своими камбузными мозгами?

– Тебя как звать? – спросил Слащев.

– Семеном нарекли.

– У тебя, Семен, государственное мышление. Ты, верно, стихи пишешь?

– Пробовал. Пока не получается. Грамотешки, говорят, не хватает.

– Продолжай писать! Грамотность – дело наживное. У тебя получится.

– Вы думаете?

– Уверен.

– Вы на главный мой вопрос не ответили: что там, в верхах, про все это думают? Вернемся обратно? А то, знаете, у меня под Херсоном немощные родители. И брат, под Каховкой ранетый. Тоже в помощи нуждается. Вот я и гадаю, как все будет? Вернемся или не вернемся?