Чужая игра - Страница 3

— Ливенцов, ты свободен. Баркасов, принимайся за дело.

Здоровяк поспешно удалился. Синеглазый Баркасов подошел ко мне вплотную.

— Фамилия! — отрывисто спросил он.

— Карасев… Так мне сказали.

— Кто сказал?

— Полковник Кончак.

— А сами разве не знаете?

— Я забыл.

— Черт возьми, что он болтает! — подскочил Абросимов. — Сколько ты ему вколол?

— Как обычно, два кубика. И прошу вас, товарищ полковник, не мешайте. Время…

— Ладно, продолжай… — буркнул Абросимов.

— Откуда вы приехали?

— Из Греции.

— Что вы там делали?

— Искал Сеитова.

— Кто такой Сеитов?

— Это несущественно, — перебил Баркасова полковник. — Сеитова мы и без него знаем.

— Вы встречались в Греции с Толоконником?

— Кто такой Толоконник?

— Да или нет!

— Нет.

— Но вы о нем что-либо слышали?

— Да.

— Что именно?

— Точно не помню…

Я уже все понял — меня «прокачивали». И пытался изо всех своих сил противиться действию «сыворотки правды».

О Толоконнике я и впрямь мало что знал.

Волкодав и Сидор не посвящали меня в свои секреты, хотя по обрывкам их разговоров я составил некоторое представление об этом человеке.

Этот человек был бандит, кажется киллер мафии, и работал на спецслужбы. Он сбежал в Грецию, откуда принялся шантажировать своих работодателей. Вот и все, что я знал.

Волкодав получил задание на ликвидацию Толоконника. Так вышло, что я помог ему.

Правда, Толоконник попал в руки полковника Кончака живым. Но я бы не поручился, что киллер, этот трижды глупец, надумавший сразиться со спецслужбами, проживет слишком долго.

Я противился действию препарата, но не всегда с успехом. Меня будто кто-то тянул за язык, чему немало способствовал своими напористыми и беспрерывными вопросами Баркасов.

— …Кто приказал тебе убить Шалычева?

Баркасов уже перешел на «ты».

— Кто такой Шалычев?

— Губернатор.

— Я его не знаю.

— Нет, он тебе хорошо известен.

— Я никого не убивал!

— Ложь! Кто отдал приказ? Говори!

— Я не помню!

— Ты убил его! Вспомни — Шалычев. Отвечай, быстрее!

— Я ничего не знаю!

— Знаешь! Говори!

— Я не могу вспомнить…

— Мы знаем, что приказ ликвидировать Шалычева отдал полковник Кончак. Это так?

— Не помню! Не знаю!

— Повтори — Шалычева приказал убить Кончак. Ну!

— Я не убивал этого… Шалычева!

— Черт знает что! — опять вклинился разгневанный Абросимов. — Он что, издевается над нами?! «Не помню», «не знаю», «забыл», «я там не был»… Мать его!.. Ты точно вколол два кубика?

— Посмотрите, на столе пустая ампула. Я сам ничего не понимаю. Ладно, спроси что-либо бытовое… Например, о семье.

— У вас есть семья?

— Мне сказали, что есть.

— Как это… сказали?! Кто сказал?

— Полковник Кончак.

— А сами вы об этом не знали?

— Нет.

— Господи, что он несет?!

Абросимов схватился за голову:

— Хватит, к черту! Сделай ему еще один укол!

— Товарищ полковник, это чревато…

— А мне плевать! Делай, что тебе приказано!

Баркасов сокрушенно покачал головой, но послушно направился к столу, где в медицинской кювете лежали ампулы и шприцы.

Я попытался собраться. Мне нужно во что бы то ни стало использовать минутную передышку в допросе для медитации.

Концентрация, предельная концентрация!

Я вызвал в памяти лицо своего Учителя, отшельника Юнь Чуня. У меня никогда не было отца. И теперь я часто представлял на его месте этого замечательного во всех отношениях китайца.

Глаза, мне нужно приблизить его глаза! Я чувствовал, как с меня ручьями течет пот. Все мое тело сотрясали конвульсии.

Помоги мне, Учитель, прошу тебя! Умоляю…

Ближе, еще ближе… Ближе!

Лицо Юнь Чуня постепенно закрыло весь мир. Его глаза стали бездонными черными озерами, откуда медленно стали вздыматься, вырастать два искрящихся смерча.

Они все убыстряли свое вращение, постепенно продвигаясь в мою сторону…

Укол я не почувствовал, лишь ощутил горячую волну, хлынувшую по жилам в мозг. Она постепенно накаляла черепную коробку, лишая остатков здравого рассудка.

Быстрее! Еще немного, еще чуток…

Смерчи склонили свои верхушки к моему лицу и вот-вот должны были проникнуть внутрь тела через глаза, отдав свою могучую энергию моей ослабевшей воле.

Вот-вот… Всего лишь один миг. Один миг и доли миллиметра…

Не успел! Баркасов снова начал задавать вопросы. Я не хочу на них отвечать. Не хочу, не хочу! И не буду!..

Еще одно, последнее усилие… Ну! Ну-у!!!

Как сильно колотится сердце, словно хочет разорвать грудную клетку и выскочить наружу…

Я пытаюсь не слушать, что говорит Баркасов, но его вопросы вливаются в мои уши, как вода, и нет у меня сил держать язык на привязи. Я готов его откусить, однако мышцы лица не повинуются моей ослабевшей воле.

И я говорю.

Слова сами вылетают из гортани, я ненавижу себя за способность связно излагать мысли, но «сыворотка правды» монотонно продолжает мотать мои нервы на барабан, отжимая в осадок голую правду.

Баркасов склонился надо мной и спрашивает на повышенных тонах:

— Где твоя семья?

— Не знаю. Я ее ищу.

— Но ты ведь не уверен, что она у тебя есть?

— Мне сказали…

Вопросы сыплются, как горох из мешка: «Как зовут жену? Сына?..», «Где они?», «Почему не знаешь?». И еще один… еще… и еще вопрос… И нет им ни конца ни края.

Я машинально отвечал, притом совершенно искренне, — пока я и не мог по-иному, — а сам тем временем изнемогал от титанических усилий, пытаясь подключиться к энергии Юнь Чуня.

Наконец!

Я чувствовал, как слабеет мое тело и в мышцы вступает жуткая слабость, — эта доза «сыворотки правды» могла свалить с ног и слона, — но сделал последнее, титаническое усилие…

Я понимал, что если у меня сейчас ничего не получится, то просто умру от разрыва сердца. Но смерти в этот момент я боялся меньше, нежели подчинения своей воли этим двум вурдалакам в человеческом обличье.

И я коснулся!

Мои глаза вмиг выпили до дна черные озера глаз Юнь Чуня, и закипающий вал «сыворотки правды» столкнулся с волной космического холода.

Столкнулся — и остудил мою бурлящую кровь. Она сначала покрылась шугой, а затем и вовсе заледенела.

Все! Я полностью овладел эмоциями.

И начал свою игру.

Меня спрашивали, я отвечал, большей частью правду, потому что просто не знал иных ответов на вопросы, продолжавшие сыпаться как из рога изобилия. Но время от времени, когда считал нужным, вносил в ответы некоторые коррективы.

И при этом постепенно вводил себя в транс по методу индийских йогов — как меня учил этому Юнь Чунь.

Мои жизненные ритмы замедлились. Язык стал менее шустрым и начал давать сбои. Не будь я сейчас привязанным к стулу, я бы двигался как сомнамбула — в замедленном темпе.

Мой пульс едва прощупывался и был редким, как у человека в коме, я почти не дышал в общепринятом смысле слова.

Температура тела продолжала снижаться, и со стороны могло показаться, что я вот-вот отдам концы. Подобный процесс можно наблюдать у медведей, когда они впадают в зимнюю спячку.

Однако мой мозг работал как и прежде, а все чувства были обострены до предела.

Сквозь неплотно сомкнутые веки я наблюдал суету вокруг себя, когда до них дошло, что я вот-вот могу распрощаться с жизнью.

Баркасов давал нюхать мне нашатырь и упрекал Абросимова за то, что тот приказал ввести дополнительную дозу «сыворотки правды».

А полковник орал на него, обзывая тупицей, и требовал что-нибудь сделать, дабы заставить работать мое сердце в нормальном ритме.

Мне начали делать какие-то уколы, принесли даже грелки с теплой водой и обложили все тело, потом снова подсунули под нос флакон с нашатырем…

В конце концов я сам прекратил переполох, подняв температуру тела почти до нормальной, и несколько стабилизировал пульс, но сделал вид, что нахожусь без сознания.