Чувствительный человек - Страница 3

На воде цвета индиго собирались сгустки пены причудливых очертаний, и он мог слышать, как ворчат волны, разбиваясь об отвесные стены. Вечернее небо было высоким. Лишь в западной его части, виднелось несколько легких перистых облаков. Парящие в нем чайки казались золотыми сгустками. Темная полоска на востоке напоминала о близости южного побережья Калифорнии. Он глубоко вобрал в себя воздух, дав отдых нервам и мускулам и запретив мозгу работать. На некоторое время он превратился в организм, просто живущий и радующийся жизни.

Видимость во всех направлениях ограничивалась контурами других станций, переплетениями стремящихся вверх линий. Несколько воздушных мостов должны были связать их между собой, но все еще существовало интенсивное водное движение. К югу он мог видеть черное пятно на воде — там было морское ранчо. Тренированная память подсказала ему что, согласно последним данным, 18,3 % мировых запасов пищи добывалось теперь из модифицированных морских водорослей. И эта цифра будет быстро расти.

Повсюду были фабрики минеральных веществ, рыбоводческие базы, экспериментальные и научно-исследовательские станции. Под плавающим городом, на шельфе, находилось подводное поселение. Здесь бурили нефтяные скважины, дававшие сырье для промышленного синтеза, а также данные для исследований, направленных на поиски новых ресурсов. Поле бурения расширялось, по мере того как человек забирался все дальше в мир холода, темноты и высокого давления. Это обходилось дорого, но у перенаселенной планеты не было выбора.

Низко над сумеречным горизонтом зажглась яркая холодная звезда — Венера. Далгетти набрал в легкие сырой, остро пахнущий воздух и с некоторой жалостью подумал о людях на Луне, на Марсе, между мирами. Они делали невероятно сложную и нужную работу, но вряд ли более сложную и нужную, чем та, что шла здесь, в океанах. Или та, что совершалась в тесных помещениях Института.

Довольно. Далгетти настроил себя на ощущения ищейки. Он здесь тоже для работы. Силы, которые ему следовало сосредоточить на ней, казались просто чудовищными. Он в одиночку выступал против загадочной организации. Ему нужно было спасти человека раньше, чем история изменится и ринется по ложному пути, по долгому, извилистому пути вниз. У него есть знания и способности, но они не могут остановить летящую пулю. И до сих пор ему не доводилось вести подобных войн, которые и не войны вовсе, но обдумывание комбинаций, мучительные поиски крупиц информации и анализ.

Банкрофт где-то прячет Тайи. Институт не может просить помощи у правительства, несмотря на свой высокий статус. Даже если в помощь Далгетти пришлют несколько человек, это не принесет большого облегчения. Время неумолимо наступало на него.

Чувствительный человек обернулся, внезапно осознав чье-то присутствие. Незнакомец — средних лет, сутулый и седовласый, с интеллигентным лицом — прислонился к поручням и спокойно сказал:

— Приятный вечер, не так ли?

— Да, — ответил Далгетти. — Очень приятный.

— Оно дает мне ощущение подлинной гармонии, это место, — продолжил незнакомец.

— Каким же образом? — спросил Далгетти, который был не против поговорить.

Человек посмотрел на море и произнес тихо, как будто про себя:

— Мне пятьдесят лет. Я был рожден во время третьей мировой войны и вырос под гнетом голода и массовой истерии. Я сражался в Азии, когда неконтролируемый рост населения угрожал истощением ресурсов. Я видел Америку, которая балансировала между упадком и безумием. И все же сейчас я могу стоять и смотреть на мир, делами которого вершат Объединенные Нации, в котором снизился прирост населения, а демократические правительства возникают в одной стране за другой. Мы осваиваем моря и даже уходим на другие планеты. Все изменилось со времен моего детства, но в целом изменилось к лучшему.

— А! — протянул Далгетти. — Поворот души к добру. Хотя, боюсь, все не так просто.

Человек поднял брови:

— Значит, вы голосовали за консерваторов?

— Лейбористская партия действительно консервативна, доказательством чего является коалиция с республиканцами или неофедералистами, а также с некоторыми группами. Нет, меня не беспокоит, останутся ли у власти лейбористы, или будут процветать консерваторы, или возьмут верх республиканцы. Главный вопрос в том, в чьих руках основные силы.

— В руках членов партии, я полагаю.

— Но кто конкретно ее члены? Вы знаете не хуже моего, что огромным недостатком американского народа всегда было безразличие к политике.

— Что? Но ведь они голосовали, не так ли? Каковы были последние цифры?

— Восемьдесят восемь против тридцати семи. Конечно, они голосовали, раз уж им дано такое право. Но кто из них имеет хоть какое-то отношение к выдвижению кандидатов или определению платформы? Кто нашел время задуматься над этим или хотя бы написать своим конгрессменам? Кличка «Прихлебатель политикана» все еще в ходу. Слишком часто в истории голосование сводилось к выбору между двумя хорошо смазанными машинами. Достаточно умная и решительная группа и теперь может навербовать достаточно сторонников, выдвинуть какое-то имя и лозунги и орудовать под их прикрытием. — Далгетти говорил быстро и уверенно: этой проблеме он посвятил свою жизнь.

— Две машины, — не сдавался незнакомец, — или четыре, или пять, — что мы имеем теперь, — по крайней мере, лучше чем одна.

— Только не в том случае, если все их контролируют одни и те же люди, — мрачно ответил Далгетти.

— Но…

— Если не можете их разбить, лучше к ним присоединиться. А еще лучше присоединиться ко всем сторонам. Тогда вы не проиграете.

— Не думаю, что это произошло.

— Нет, этого не произошло, — согласился Далгетти, — не произошло в Соединенных Штатах, хотя в некоторых других странах… Впрочем, неважно. Это все еще впереди — только и всего. Сегодня за ниточки дергают не нации и не партии, но… философы, если вы предпочтете такое название. Все сводится к двум типам человеческого сознания, стоящим выше национальных, расовых и религиозных течений.

— И что же это за два типа? — спокойно спросил незнакомец.

— Я бы назвал их либеральными и тоталитарными, хотя не все носители тоталитарного мышления признают себя таковыми. Общеизвестно, что неистовый индивидуализм достиг своего пика в девятнадцатом столетии. Хотя, по сути дела, социальное давление и обычаи были более жесткими, чем это представляется теперь многим.

В двадцатом столетии социальные твердыни — в манерах, морали, привычках и мыслях — были разбиты. Эмансипация женщины, например, или легкость развода, или законы о правах личности. Но в то же время государство начало усиливать свою хватку. Правительства брали на себя все больше и больше функций, налоги росли, жизнь индивидуума все чаще регулировалось словами «разрешено» и «запрещено».

Итак, похоже, что война органически присуща обществу. Она снимает давление, запреты, касающиеся борьбы, работы или рациона. Чрезвычайно медленно мы идем к обществу, где индивидуум имеет максимум свободы — как от закона, так и от обычаев. Возможно, несколько дальше по этому пути продвинулись Америка, Канада и Бразилия, но эта тенденция наблюдается во всем мире.

Однако возникают некоторые тревожные симптомы. Новая наука о человеческом поведении, массовом и индивидуальном, оперирует религиозными формулировками. Она становится самым могущественным инструментом из когда-либо ведомых человечеству, ибо тот, кто контролирует человеческий разум, контролирует все. Напоминаю вам: наука может быть использована кем угодно. Если вы умеете читать между строк, то поймете, какая скрытая борьба идет за право лепить личность, как только она достигает зрелости и эмпирической нестабильности.

— Ах да! — сказал незнакомец. — Психотехнический институт.

Далгетти кивнул, дивясь про себя, почему начал эту лекцию. Что ж, чем больше людей получит верное направление мыслей, тем лучше — хотя этого не достаточно, чтобы узнать всю правду. Пока еще нет.