Чудотворец - Страница 17
– Слышь, дед, ты чё выебываешься-то?! Думаешь – старый, так выебываться можно?!
Юрий Александрович очнулся от дремоты – давешний бычок угрожающе тряс его за плечо. Он, видимо, полежав на нарах, решил, что наглому старику все-таки нельзя спустить непочтительный ответ на вопрос о куреве, а то ведь и авторитет среди сокамерников пошатнуться может.
Барон усмехнулся и, глядя парню прямо в глаза, спросил:
– Слушай… Ты, часом, не из «тамбовских» ли будешь?
– Чево? – растерялся стриженый. – А тебя чё – ебет, кто я?!
– Ругаться нехорошо, – спокойно ответил Юрий Александрович, все так же неподвижно сидя у стены. – Все-таки мне кажется, что из «тамбовских» ты. Под Бабуином ходишь, не иначе…
Рэкетир опешил и машинально проговорился:
– Не Бабуин, а Валерий Станиславович… А ты откуда знаешь?
Михеев пожал равнодушно плечами:
– Люди-то себя так не ведут, как ты… Значит, под Бабуином. Тебя как зовут?
– Я чё, на допросе? Какая, на хер, разница?! – Парень явно начал заводиться, но ударить старика все никак не мог решиться. Что-то мешало. Бычок не мог понять, почему этот доходяга его, такого здорового, не боится. Это было очень странно, а все странное и непонятное вызывает страх, так уж устроены люди…
– Жаль мне тебя, – вздохнул Юрий Александрович. – Жизнь таких перемалывает… А что «тамбовский» ты – вдвойне жаль…
– Чево? Чё ты жалеешь-то меня?! Нет, дед, ты точно ебнутый!
Барон протер полой пиджака очки и водрузил их на свою тонкую переносицу.
– Видишь ли… «Тамбовцы» – они сейчас самые паскудные. И жадные. Сами себя пожирают – и пожрут, ты уж поверь мне…
Бычок даже задохнулся от такой наглости – несколько раз он открыл и закрыл рот и, крутя головой, недоуменно спросил у сокамерников:
– Не, вы слышали, а? Дед, я тебя по-людски спрашиваю: ты чё – псих?
В камере было очень тихо, остальные обитатели замерли, прислушиваясь к странному диалогу. Неужели старик не понимает, что Зубило (так представлялся бычок) сейчас его в стенку вбивать начнет?..
– Послушай совета, – все так же негромко и спокойно сказал Барон. – Во-первых, перестань ругаться, а то ведь за базар этот и ответить можно… А во-вторых, ты в тюрьме, паря, а в крытке так себя не ведут… Здесь все люди – братаны, пока обратного не выяснилось…
– Чи-иво? – Зубило хлопнул себя по мощным ляжкам. – Ты, что ли, братан? Не, я прикалываюсь, ты чё мелешь-то, дедуня?
Юрий Александрович, прислушавшись к говорку парня, вдруг спросил:
– А скажи-ка… Чего это ты, вологодский, к «тамбовцам» примкнул?
– Почем ты знаешь, что я вологодский? – удивился парень.
– Ну а откуда же? – улыбнулся Михеев.
– С Череповца…
– А это что – Бразилия, где все богатые плачут? – Юрий Александрович, улыбаясь, смотрел на бычка, девственный лоб которого не украшала ни одна морщина.
– Все, дед, ша! Сейчас ты у меня плакать будешь… Как в Бразилии…
– Совести у тебя нет, – вздохнул Барон. – На старика руку поднимаешь? Беспредел это…
Вместо ответа Зубило рывком поднял Михеева на ноги с пола, но ударить не успел – в двери лязгнула «кормушка», и в камеру ворвался грубый голос контролера:
– Михеев, на выход! Опер вызывает!
Стриженый выпустил Юрия Александровича и быстро метнулся к своим нарам. Барон неторопливо оправил рубашку и снова опустился на пол.
– Как фамилия? – бросил он контролеру. – К оперу не пойду, пусть следователь приходит.
– Чево? – удивился контролер за дверью. – Ты чево дерзишь-то? Сказано – на выход! Опер по фамилии Колбаскин… Тьфу ты, блядь, Колбасов! Ждет он!
– Пусть ждет, – пожал старик плечами. – Сказал же – к оперу не пойду! И дай мне ручку с бумагой – жалобу писать прокурору буду, права мои нарушаете…
– Ну, блин… Смотри, поплачешь потом! – рявкнул невидимый контролер.
– Это богатые плачут, – усмехнулся Юрий Александрович.
«Кормушка» с лязгом захлопнулась, и в камере снова стало тихо.
Барон вздохнул и прикрыл воспаленные глаза. Его тянуло в сон. Раньше он таким не был – по трое суток мог не спать, оставаясь бодрым и свежим. Возраст… Хотя нет, дело, конечно, не только в возрасте. Рак… Проклятая болезнь… Да, все к развязке идет, недолго осталось… Берут свое тюремные университеты… От костлявой всю жизнь бегать можно – все равно не убежишь… Да и пора, наверное… Бог дал – Бог взял…
«Мне на жизнь грех жаловаться, – думал Барон, незаметно для себя задремывая. – Могло и хуже быть… Вот только Ирину жалко… Как она теперь? Пропадет ведь без меня с таким-то наследством… Лебедушка моя… Не оставят тебя в покое… Я-то что, я пожил… Пожил?..»
Нет, не только на кабаки и женщин тратил время и деньги удачливый вор Юрка Барон. Ходил он и по музейным выставкам, не пропускал театральные премьеры, и в середине пятидесятых годов трудно было распознать в Михееве зека со стажем. Многочисленным своим любовницам он представлялся обычно как физик-ядерщик или геолог – и ведь верили. Одевался Барон с иголочки: рубашка всегда свежая, брюки наутюжены – обрезаться о стрелки можно, туфли начищены до зеркального блеска… Юрка в лагерях хорошо научился на гитаре играть, романсы пел – заслушаться можно было, да и на клавишах кое-что мог изобразить – не забылись до конца уроки из счастливого детства.
Вальяжные манеры Барона открывали ему многие двери, в самых разных ленинградских компаниях был он своим человеком, заводил знакомства, приценивался к потенциальным клиентам… И рос список его жертв: квартира буфетчицы из рюмочной на Лиговке, хата директора Кузнечного рынка, дом искусствоведа Холстовского, хоромы директора деревообрабатывающего комбината… В каждой поставленной им квартире поражался Юрка богатству, которое невозможно было скопить на честно получаемую зарплату. Вынося из квартир самое ценное, Барон, усмехаясь, думал о том, что потерпевшие-то, ежели по совести рассудить, были еще бо́льшими ворами, чем он сам…
Поскольку самым ценным в обнесенных Михеевым хатах были предметы антиквариата, начал Барон постепенно врастать в подпольный рынок торговли старинными вещами – картинами, скульптурой мелкой пластики, ювелиркой… Появились у Юрки и постоянные заказчики, хоть и старался он себя не афишировать, действуя через двойные-тройные прокладки, но Барон почти всегда догадывался, кому пойдут добытые им вещи… На основе своих наблюдений, умозаключений и догадок Михеев начал составлять собственную картотеку на самых крутых ленинградских антикварщиков, а заодно и на те шедевры, что оседали в частных коллекциях… Неожиданно для себя Юрка увлекся историей живописи, ходил даже на лекции в Эрмитаж, особенно интересовался почему-то фламандцами. Может быть, потому, что в коллекции его отца было когда-то несколько картин представителей этой школы…
Так прошло несколько лет; дела у Барона шли в гору, деньги не переводились. Хоть и был Юрка сущим мотом, но сумел даже кое-что на черный день отложить. Видно, понимал, что день этот не за горами. Известное дело – сколь веревочке ни виться… И влетел-то Михеев снова дуриком – у задержавших его мусоров наверняка ничего, кроме предположений и интуиции, не было, но… Не повезло Юрке – лежал у него в кармане золотой портсигар, позаимствованный из квартиры академика Виннельсона вместе с некоторыми другими вещами… И ведь знал Барон прекрасно, что нельзя ни в коем случае самому паленым пользоваться, да уж больно вещица понравилась… Говорил ведь когда-то Дядя Ваня: «Взял вещь – либо скинь ее побыстрее, либо положи от себя подальше». Пижонство подвело… Подосадовал на себя Юрка, но горевать особо не стал – вор должен время от времени в тюрьму садиться, и хоть и нет на свете ничего слаще воли, но ведь и тюрьма – дом родной… А Барон не наведывался к «хозяину» уже давненько – шел июль 1961 года, когда он спалился на виннельсоновском портсигаре…
И поехал Юрка в солнечную Воркуту, утешая себя тем, что вечер его жизни еще не наступил и, стало быть, придет и на его улицу праздник… В лагере, куда он попал, уже сидели пятеро воров, что было достаточно неожиданным и странным обстоятельством для тех времен: со второй половины пятидесятых мусора всерьез принялись давить коронованных и свозили их в основном в особые лагеря вроде знаменитого «Белого Лебедя», где, как молва говорила, приходилось «камни деревянной пилой пилить»… Идея-то проста была – если в банке сидят одни пауки, они непременно начнут жрать друг друга; если в лагере одни воры, значит, сами друг дружку будут резать, «опускать» да ссучивать…