Чудо в «Белом отеле» - Страница 8

Однако Гутхауз не в достаточной степени учел энтузиазм принца. Он сидел перед Венерой и пожирал, если так можно выразиться, ее глазами; в сумерках, а затем при лунном свете она казалась еще более живой и совершенной – а потом Эви больше не выдержала, спустилась, а точнее – упала с цоколя, принц подхватил ее…

…и менее, чем через месяц он женился на ней в Монитоба.

Гутхауз бушевал. Он судился из-за остатков гонорара. Проиграл. (Чтобы прояснить эту с юридической точки зрения более чем сложную ситуацию, потребовалось специальное расследование.) Гутхауз впал в гнев и ярость. Он вылепил новую Эви из искусственного меда. (Настоящий мед был слишком дорог и к тому же вряд ли пригоден, не подходил даже самый густой мед из цветов львиного зева.) И в один прекрасный день Эви из искусственного меда треснула ровно посередине по всей длине и родила сына, который тут же воспарил ввысь и долетел до солнечной колесницы, но Гелиосом[xi] был не принц, а Гутхауз: Гелиос Гутхауз, Пигмалион наоборот.

А вот история придворного йодлера[xii] короля Людвига II. Он звался Поликарпом Пигером и был сыном одной из кормилиц. Дед короля, Людвиг I, одна из самых блистательных фигур немецкой истории того столетия, романтик на троне, восторгавшийся одновременно как немецкой самобытностью, так и эллинизмом, образовавшуюся после кончины последнего баварского королевского шута, некоего Йозефа Леонарда Пойсса, вакансию больше шутам не предоставлял, а в духе наступившей между тем эпохи Просвещения, равно как и прогресса, преобразовал в должность придворного йодлера. Это место, практически являвшееся синекурой, большей частью занимали внебрачные сыновья младших принцев из дальних боковых ветвей королевского дома, а именно те бастарды, которые не стремились ни к военной, ни к духовной карьере.

С которым именно из принцев согрешила вышеупомянутая кормилица, как обычно, замяли; плод греха, тоже уже упомянутый Поликарп, бойкий парень с черными кудрявыми волосами, столь типичными для баварцев не германского, а кельтского происхождения (черные кудри и ярко-голубые глаза), приблизительно в 1870 году стал придворным йодлером, в 1875 году – лейб-йодлером, а в 1879 году – лейб-обер-йодлером, не издав при этом в присутствии короля ни единого ликующего клича.

Только тогда, когда умер Рихард Вагнер, король отважился вызвать лейб-йодлера (на существование которого обратил его внимание секретарь кабинета министров фон Пфистермейстер) в Линдергоф, чтобы послушать йодли. Пфистермейстер указал королю на лейб-йодлера, потому что правительство изъявило желание упразднить должность придворного йодлера, что побудило короля, само собой разумеется, поступить наоборот, а именно поднять эту должность на две ступени выше. Тем самым лейб-оберйодлер был приравнен к генерал-майору, к рукоположенному епископу, к болотному фогту первого класса, к верховному придворному докладчику или к придворному хранителю галош.

Незадолго до своей смерти король, снова (на сей раз в Нойшванштайне) внимая йодлям Поликарпа Пигера, прочитал в трудах датского философа Румора, что душа умирающего переходит в потусторонний мир с теми акустическими ощущениями, которые были у нее в последние мгновения жизни. И с теми же ощущениями она продолжает парить в вечности. Таким образом (как полагал Румор), следует обратить особое внимание на то, чтобы в момент смерти получать по возможности приятные ощущения и слушать прекрасную нежную музыку.

Почти никому не бросилось в глаза, что накануне тех самых драматических июньских дней 1886 года король вел себя на редкость спокойно и ко всеобщему удивлению почти апатично, что он терпеливо перенес все – свою депортацию в замок Берг, медицинский осмотр, произведенный доктором фон Гудценом, не чиня при этом никому никаких препятствий, что на подписанный принцем-регентом Луитпольдом указ об учреждении над ним опеки он бросил всего лишь усталый (некоторые полагали: презрительный) взгляд, что единственное, на чем он упорно настаивал – это чтобы вызвали придворного обер-йодлера Пигера. Чтобы не раздражать короля, по совету Гуддена так и поступили.

События, связанные со смертью короля, как известно, до сих пор не поддаются объяснению. Она окутана легендами, и попытки серьезного с исторической точки зрения исследования происшедшего потерпели сокрушительную неудачу, так как до сих пор никто не обратил должного внимания на тот факт, что, когда король ушел под воду, на берегу находился Поликарп Пигер. Поликарп исполнял йодли. Он исполнял специально для этого случая сочиненный им по тайной просьбе короля йодль, выстраданный Королевский йодль, йодль потрясающей красоты.

Ни до, ни после этого Поликарп никогда не исполнял этот йодль, один лишь единственный раз в тот самый день в июне 1886 года прозвучал он над озером, не услышанный никем, кроме короля, потому что король – чтобы ненавистный враг не слышал йодлера – уже затолкал Гуддена под воду. Король медленно, устремив взор на Поссенгофен, вошел в озеро и еще раз кивнул Поликарпу, который, захлебываясь от слез, посылал в небо последние звуки…

Принц-регент незамедлительно навсегда упразднил должность придворного йодлера. Чтобы обеспечить Поликарпа Пигера, который был хотя и незаконным, но все же двоюродным братом принца-регента, в соответствии с приличиями и рангом занимаемой им прежде должности (и NB! – чтобы по возможности удалить его с глаз долой), было решено отправить его рукоположенным епископом в Пассау, но его так и не смогли найти.

Король, облаченный во все великолепие своих одежд, сопровождаемый трелями королевского йодлера, вознесся вверх на раковине, в которую были впряжены шесть лебедей. А придворного йодлера Поликарпа Пигера он сразу же превратил в мраморную статую: характерно обнаженную, на ногах, как атрибут его придворного ранга, гольфы, во рту любимая трубка (подарок короля), в руке букетик эдельвейсов.

Вот так и стоял (а вернее, лежал) увековеченный придворный лейб-йодлер Поликарп Пигер у фонтана в замке Линдергоф, пока весьма щепетильный в христианско-католических делах принц-регент Луитпольд приблизительно в 1890 году не повелел его удалить, посчитав непристойно языческим. Куда подевалась статуя, не знает никто.

Семейство Шлиндвейнов всегда отличалось невероятной скупостью. Нанять садовника для ухода за семейной могилой – да такое и в голову не могло прийти. И не только это: даже могильную плиту они приобрели, так сказать, из вторых рук. Никто из них не удосужился стереть с нее имя – можно так выразиться? – бывших жильцов могилы. Скармар – так звались те, чьи бренные останки были до этого придавлены тем самым камнем. «Скармар» – славная семья портных из Бургкунштатта. Готхильф Андреас Скармар придумал дополнительную петлю в одежде, она находилась в его рубашках сбоку внизу у борта. Скряги Шлиндвейны небрежно замазали дегтем имя угасшего, но, возможно, в результате этого надругательства все еще переворачивающегося в могиле целого рода портных, и похоронили под этим камнем своих умерших.

Своих умерших? Только лишь своих? Если ничего не знать о скупердяйстве Шлиндвейнов, то можно так и подумать. Они сразу же сдали эту могилу напрокат совершенно чужим людям. Вот-то начнется неразбериха в день Страшного суда, когда тот или иной Шлиндвейн мужского пола воскреснет в виде летучей мыши, а рядом со старой длинноносой Касторой Шлиндвейн-Феттель, урожденной Эпперкс, и той самой Регеной Шлиндвейн-Штадлер, которая беспечно играючи с пехотным штыком из коллекции своего дяди иезуита Даниэля Штадлера, придворного исповедника курфюрста Максимилиана III Иосифа, случайно сама себя отправила на тот свет, с легким вздохом поднимутся из могилы несколько совершенно чужих для Шлиндвейнов прекрасных душ девственниц! Одной из них только что сделали завивку…