Чудо в «Белом отеле» - Страница 5

В течение некоторого времени помещение использовалось под зайчатник.

В доме имелся также восьминогий диван, из поколения в поколение считавшийся зловещим.

Каждый раз, когда он начинал скрипеть, в семье случалось несчастье. Но иной раз он скрипел, а несчастье не случалось. Что было еще хуже. Потому что тогда все начинали впадать во все большую и большую нервозность, мучительно ожидая предсказанную беду. Ломали в отчаянии руки, рвали на себе волосы: вот, к примеру, разбилась банка с маринованными огурцами, когда семейство сидело за столом в мрачный дождливый день св. Килиена (8 июля). Было ли это предсказанным диваном несчастьем? Или нет? В день свв. Набора и Феликса (12 июля) разразилась страшная гроза. Молния ударила в колокольню находящейся неподалеку церкви св. Зигиберта, и в тот же момент Генрих Мария Шлиндвейн (отец вышеупомянутого Макса Арнольда, измерителя оврагов) начал икать, что продолжалось более суток. Являлось ли это предсказанным диваном несчастьем? И если да, то которое из них? Удар молнии или икота? И так далее.

На скрип дивана, как и на все эзотерические феномены, полагаться не следует, утверждал Леонхард Шлиндвейн (брат Макса Арнольда).

Меертруд это в конце концов надоело, и она поставила диван в зайчатник, где тот и остался навсегда, тогда как последний заяц по причине послевоенного голода уже давно был съеден.

Теперь же на этом диване удобно расположился господин экс-директор Кародамски, не подозревающий, какие темные силы гнездятся в старинном образце мягкой мебели эпохи барокко.

Следует добавить, что из суеверия никто не решался ни продать диван, ни подарить, ни каким-либо иным способом избавиться от него, уже не говоря о том, чтобы уничтожить.

– Кто знает, – шептал Фюрберт Вёлькбир (тесть Леонхарда Шлиндвейна), практикующий спирит, – что этот диван потом выкинет. Говорят, есть такие диваны, которые бродят по ночам.

Удалить фрески было тоже совершенно невозможно. Дело в том, что коварный измеритель оврагов оговорил в завещании, что ежели кто-нибудь вознамерится смыть, замалевать или каким-либо иным способом разрушить их, то весь дом сразу же перейдет в собственность церкви св. Зигиберта, в связи с чем священник Зигибертовой церкви постоянно шнырял вокруг дома и вглядывался сквозь окна в мрачный зал в надежде на наследство.

Но в день свв. Гюнтера, Дионисия и Сибиллы (9 октября) того самого года, когда на мансфельдщине гуляла чума крупного рогатого скота, в то самое время, когда господин экс-директор Кародамски полусидя, полулежа покоился на зловещем диване, читая «Парерги и паралипомены» Шопенгауэра, диван начал не скрипеть, а – как позднее рассказывал Кародамски с вытаращенными от ужаса глазами – шипеть. Вслед за этим (не теряя присутствия духа, Кародамски скатился вниз) диван исторг клубы дыма, почему-то запахло, как утверждал Кародамски, ромашковым чаем, и из дыма появился (…чтобы не сказать материализовался) юный гермафродит с длинными волосами. Он некоторое время помолчал, а потом сказал:

– О Кародамски, позаботьтесь о том, чтобы то, что недавно произошло в Иффельштете, больше никогда не повторилось!

– Но что, о мастер (Кародамски в спешке не пришло в голову более подходящее обращение), произошло недавно в Иффельштете?

– Поклянешься ли ты мне в этом, о Кародамски?

– С величайшим удовольствием. Только что же все-таки произошло в Иффельштете?

Но гермафродит исчез, не сказав больше ни слова. Несмотря на самые тщательные поиски, никакого Иффельштета ни на одной географической карте обнаружить не удалось, и что там недавно произошло, осталось загадкой.

В день свв. Перепетуи и Филицитата в тот год, когда в Майне в последний раз видели турецкого сома, хранитель проблем Шлиндвейн рассказывал своей семье за вечерним чаем:

– Только что, когда я вздремнул после обеда, мне приснился сон. Я увидел человека во фраке. В первый момент я подумал, что это Йоханнес Хеестерс.[vi] Но это оказался не он. Поверх фрака на нем была тяжелая черная накидка. Он приказал мне записать его удивительную историю. К сожалению, я ее не запомнил. «Быстрее! – все время кричал он. – Записывайте быстрее!» И я старался писать как можно быстрее. «Почему вы пишете на отдельных листочках? – кричал он. – Пишите на длинном рулоне! Вы сэкономите время, если не будете переворачивать страницы». И я, как дурак, с невероятной быстротой стал писать на рулоне, который вскоре опутал всю комнату и скрутился кольцами. Вот как оно было, – сказал Шлиндвейн. – Это был ужасный сон. Где пирог?

– Ты до этого уже съел четыре куска жареной телятины, восемь среднего размера фрикаделек, перед этим суп-лапшу, затем четырнадцать жаренных в смальце пирожков с яблоками, а салат, картофель и две форели пусть будут не в счет, – сказала фрау Меертруд Шлиндвейн. – Если так и дальше пойдет, ты лопнешь.

– Тогда хотя бы печеньица, – жалобно попросил Шлиндвейн. – Я совершенно вымотан этим сном, представьте только, какое потребовалось напряжение, чтобы писать так быстро! Да еще гусиным пером. Как ни странно, я не макал его в чернила. Каким-то чудесным образом оно писало без чернил. Вероятно, Йоханнес Хеестерс лопнул бы от ярости если бы еще и на это пришлось тратить время. Ну, в общем тот, кого я в первый момент принял за Йоханнеса Хеестерса. Но это был не он.

Шлиндвейн съел еще три порции печенья и пачку сушеного инжира.

– Дальше – больше. Я имею в виду: ужаснее. «Пишите быстрее!» – ревел он. «Я не могу быстрее!» – кричал я, обливаясь потом. Он диктовал свою в высшей степени удивительную историю, из которой я, к сожалению, не запомнил ни единого слова, просто-таки с бешеной скоростью, становясь при этом все более и более злобным, но под конец внезапно что-то щелкнуло (точнее, он сам щелкнул от ярости), и тут же он оказался голым – старая, тощая развалина с выпирающими ребрами, длинными когтями на всех четырех конечностях и жутким членом. Когтями своей левой ноги он играл на фортепиано «Добрый вечер, добрый ночи», а из его пасти выпирали клыки, которыми он намеревался прокусить маленького мальчика, внезапно появившегося в его руке.

Мой бумажный рулон превратился в дьявольскую петлю, началась сплошная фантасмагория; большой красивый букет роз, стоявший за Йоханнесом Хеестерсом, то есть за человеком, которого я первоначально принял за Йоханнеса Хеестерса – но это был не он, – вдруг превратился в груду наводящих ужас черепов. У одного из черепов были гигантские заячьи уши, другой же походил на Гитлера.

Йоханнес Хеестерс, то есть тот человек, которого я… ну, в общем, вы знаете, продолжал диктовать дальше, но уже на каком-то шаманском языке. Не спрашивайте меня, откуда я знал, что это был шаманский язык, я просто это знал и все, но ничего не понимал и не мог больше записывать то, что он диктовал, кроме того, бумага вдруг сделалась такой гладкой, что на ней невозможно было писать. В отчаянии я залез под стол…

Несколько дней спустя фрау Меертруд пересказала этот сон своему брату, эрцаббату Хильдигриму, когда он снова приехал к ней в гости.

– Это бывает, – сказал он, – когда много жрешь. Кошмар на почве обжорства.

И эрцаббат кивнул, задумчиво и отрешенно. Его сестре ничего не бросилось в глаза, потому что он часто бывал таким. Но на самом деле он размышлял о сне своего зятя. Он не признался ей, что и сам недавно видел почти такой же сон (правда, в своем сне этого человека он принял в первый момент не за Йоханнеса Хеестерса, а скорее за Марселя Райх-Раницки[vii]) и во всяком случае не в связи с обжорством, а наоборот, по контрасту – после строжайшего поста.

Не следует ли, спросил сам себя эрцаббат, ввиду подобных обстоятельств заново пересмотреть положение о пользе поста?