Чудно узорочье твое (СИ) - Страница 52

— Я Немко, — четко произнес Данила, как учил отец. — Ис эпи уду. «Из степи иду», — указал он за спину. — Ат ой ут? «Град какой тут?»

Но парнишки лишь пожали плечами. Данила вынул мел, ошкурил ножом часть ствола и вывел: «Град».

— Мы грамоте не обучены, — шмыгнул носом старший.

Что дальше? Идти прочь. Но что они вдвоем делают в этом лесу, где взрослые? Мальчонки были тощие, изможденные, как бросить?

Данила, как бы не обращая внимание на детей, насобирал хвороста, развел костер, поставил на него приспособленный для этого горшок с набранной еще утром в ручье водой, кинул туда горсть овса и сухих грибов, присоединил отвоеванную у птахи пару яиц, разбив их в самом конце в похлебку. По поляне пошел дух еды. Старший из детей, тоже как бы не обращая внимание на странного путника, с прежним остервенением принялся молотить по дубу, а вот меньшой с явным любопытством и тоской в очах следил за действиями чужака.

— Эу-у, — позвал Данила, снимая варево с костра.

Он показал рукой, мол, есть пошли, и протянул меньшому берестяную ложечку.

— Путша, пойдем есть, — осторожно позвал друга меньшой, — зовет.

Старший недоверчиво нахмурился, ожидая западни, но Данила враждебности не проявлял, и оба лесоруба подошли к костру.

Дети ели молча и жадно, им бы еще столько же. Данила зачерпнул лишь пару раз и принялся жевать корень кипрея, потом встал и взял секиру старшего. Путша вскочил, гневно заорал:

— Не трожь, мое!

Данила, не обращая внимание, подошел к дубу и принялся рубить там, где недавно стучала слабая детская рука. Прежней силы у каменщика тоже не было, но все ж он был покрепче мелкого Путши. Дерево поддалось, с разрезающим воздух звуком повалилось. Данила принялся отсекать ветки.

— Уда? — спросил он, возвращая секиру парнишке.

— Туда.

Они с большим трудом поволокли ствол сквозь чащу.

На берегу большой реки стояло такое же разоренное селение как то, в котором недавно ночевал Данила. Только здесь два жителя все ж уцелели, и теперь они слабыми ручонками пытались возродить его — освободили от горелого дерева и золы яму землянки и начали выкладывать ее новым срубом, пока это был лишь один венец. Слезы навернулись на очи.

— Одем со мной. Я Уйев иу. Ойдем, — махнул Данила в сторону севера.

— Нет, — замотал головой старший. — Тут земля отцов наших, здесь жить станем.

— Инете. «Сгинете».

— Тут будем.

Убеждать было бесполезно. Данила сам был таким. Он остался на целую седмицу, чтобы достроить землянку. Да, нужно было спешить, но как бросить этих упрямцев. Вместе они починили найденные у реки сети, чтобы была возможность рыбачить, Данила отдал мальцам все, что у него было, даже нож Кирши. «Не пропаду».

«Горох не ешьте, посадите», — жестами показал Данила, прощаясь.

— Ожет о ой? «Может, все же со мной».

И новый отказ. Вряд ли дети переживут новую зиму. Перекрестив и поцеловав названных братьев на прощание, Данила ушел по ведущей от селения подернутой травой дороге.

Через два дня он вышел на целое, не сгоревшее большое селение. Люди встретили его без враждебности и даже дали миску ячменной каши.

— Ам ети, ам, — указал Данила на юг, пытаясь объяснить.

Он жестами спрашивал — нет ли грамотных, чтобы написать, рисовал на доске двух мальчиков и показывал за лес. Селяне его не понимали.

— Утша и Мако… — выдох, новая попытка, — Путша и Малко, — выговорил он четко.

— Путша жив? — всплеснула руками какая-то баба.

Данила согласно закивал всклокоченной бородой. Теперь была надежда, что стойким мальчонкам все же помогут.

С более легким сердцем путник двинулся дальше. В дорогу ему сунули связку вяленой рыбы, охотничий нож и торбу ячменя. Мир не без добрых людей, не каждый в лихую годину оборачивается волком.

То, что они не одни скрываются в лесу, Зорька с Нежкой приметили давно. Слышали в отдалении стук топора, струился над вершинами деревьев легкий дымок. Но никто не являлся и не мешал, скитальцы сторонились друг друга, выживая каждый в своем углу. Сначала было боязно, и спали с топором под головой, потом успокоились, привыкли. Была мысль, что ежели у тех закончатся припасы, не придут ли отбирать? Не пришли, и то ладно. Разъединила беда людей, раскидала по диким краям.

Но сегодня от реки мужской хрипловатый голос прокричал:

— Эй, мы в Юрьев уходим!

Зорька осторожно подошла к краю обрыва. Внизу вдоль реки бабы тащили три возка, рядом бежали дети, последним шел старик, подталкивая крайний воз.

— Река разольется, не выберетесь! — предупредил он соседку.

— Нас подождите! — отозвалась Зорька, и они с Нежкой кинулась спешно собираться.

Вытащили из избушки сани, приторочили мешок, где среди кусков льда лежали остатки коровы. Нежка посадила девчонок на вытертую потерявшую былую добротность меховую подстилку, Михалко закинул рядом оставшиеся пожитки. Можно ехать.

Корову они закололи давно. Она, кормилица, пала не напрасно, позволив выжить отчаявшимся людям. Любава захворала, совсем ослабла, горела свечечкой да беспомощно сверкала синью больших очей. Нежка сама осунулась, поникла, предчувствуя неотвратимое горе.

— Кормить, кормить досыта надобно, — не сдавалась Зорька, заливая по ложечке больной наваристую мясную похлебку, а еще отвар из еловых иголок, чтоб зубы не расшатались. Кору с молоденьких веточек заставляла грызть все семейство, малиновый стебель кипятком обдавала, так ее когда-то учил отец, вот и пригодилась наука.

И девчушка выжила, пошла на поправку, со щек пропал болезненный румянец. Костер горел день и ночь, чтобы коварный холод снова не навалился на слабенькую грудь. Увидит кто из чужаков дым, так что ж, здесь уж выбирать не приходилось.

То все прошло, теперь приютивший беглецов лес остался позади, обоз пробирался к восходу, домой… А что там, дома? Тревога усиливалась с каждым шагом. Надо готовиться к худшему. Выжил ли Кирша? Могло же произойти чудо? А вдруг последние защитники прорвались сквозь закатные ворота и так же ушли к лесу. Малая надежда, а все же. Жив ли? Сердце молчало.

Солнце съедало снег, толкать полозья становилось все труднее, грязь налипала, приходилось всякий раз оттирать ее мочалом из сухой травы. Прав старик-сосед, засиделись, давно надо было выезжать.

Град они увидели издали. Бабы завыли, выпуская наружу скопившиеся страх и отчаянье. Юрьева больше не было. Остатки обуглившейся городни, а за ней ничего, чернота вместо изб, только на холме бывшего детинца кособочилось единое прясло крома да возвышался посеревший Георгий без купола.

— Вернулись, — перекрестился старик.

— Есть ли там кто живой? — беспокойно оглянулась на Зорьку Нежка.

— Мы живые.

Ноги сразу повели к посаду, туда, где когда-то была счастлива. Все теперь казалось другим, словно в дурном сне — пепел и смерть. Чувства притупились, очи стали равнодушными, мертвые не пугали, они уж в раю, а плоть уйдет в землю, прорастет новой травой.

Где же двор? Который? Зорька долго блуждала, не узнавая улиц. Сделала круг, поворотила к торгу, снова вернулась. Да вот же она, родимая калика! Надо же, только она и уцелела. Зорька ее отворила и вошла, хотя можно было просто обойти. Ни дома с крепким крыльцом, ни подклетей, ничего больше не было. Хозяйка долго стояла, глядя на свое сгоревшее имение, потом ноги подкосились, она упала на колени и начала судорожно рыдать, первый раз за столько дней и ночей. Держалась, думала, что очерствела, ничто уж не сможет тронуть, все уж повидала, а тут прорвало, и не остановить. Где Осьма? Где дед Фрол? Может, здесь, под обугленными руинами. Она разберет, она их поищет. Надобно погрести тела, как положено.

— Тетенька Зоряна, еле нашел тебя по следу. Пойдем, мамка зовет, — робко позвал от калитки Михалко. — Наши в детинце теперь живут, там землянки роют.

— Сейчас, сейчас, Михайлушка, — Зорька тяжело поднялась. — Сейчас. Тут подпол был. Надобно еды поискать.