Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостро - Страница 9
На пороге стояла Анна-Шарлотта Медем, окруженная теми же детьми. Калиостро быстро подошел к ним.
– Тут есть какой-нибудь ребенок нездешний?
– Как нездешний? – спросила Шарлотта. – Они все из Митавы.
– Я хотел сказать, не из этого дома.
– Вот маленький Оскар Ховен, ему давно пора домой! – ответила девушка, выдвигая вперед мальчика лет шести.
– Нет! – проговорил тот, упираясь.
– Как, ты не Оскар Ховен?
– Не надо домой!
– Пусть он останется на полчаса! – сказал Калиостро и затем продолжал властно, будто отдавая приказание: – Остальные дети пусть удалятся. Пошлите письмо к г-же Ховен, пусть узнают, что она делала в семь часов, подробно и точно. Здесь все свои?
Медем молча наклонил голову в знак утверждения.
Заперев двери, Калиостро положил руки на голову маленького Оскара и поднял глаза к небу, словно в мысленной молитве. Затем произнес странным голосом, совсем не тем, что говорил до сих пор:
– Дитя мое, вот книжка с картинками, ты увидишь там маму. Говори все, что заметишь.
При этом он обе руки сложил тетрадкой и поместил их ладонями к глазам малютки. Тот вздыхал и молчал, его лоб покрылся испариной. Было так тихо, что было слышно, как потрескивают восковые свечи на карточном столе и тихонько ворочается собака.
– Говори! – повторил Калиостро еле слышно.
– Мама… мама шьет, и сестрица Труда шьет. Мама уходит, кладет шитье, подвигает скамеечку под диван… сестрица одна… ай, ай! Что это с сестрицей? Как она побледнела… держит руку у сердца. Вот опять мама, она целует Труду, помогает ей встать… А вот пришел Фридрих… он в шапке… кладет ее на сундук… обнимает маму… Труда улыбается… Фридрих очень красный…
Ребенок умолк. Все оставались неподвижно на местах, часы тикали. Лицо мальчика перестало быть напряженным, и он заснул спокойно. В двери постучали.
В письме г-жи Ховен было написано:
«В семь часов я шила с Гертрудой, потом вышла по хозяйству. Вернувшись в комнату, я увидела, что с дочерью сердечный припадок, она была страшно бледна и рукою держалась за сердце. Я очень испугалась, стала ее целовать, стараясь перевести в спальню. Тут совершенно неожиданно для нас вошел Фридрих, который вернулся из имения раньше срока и которого мы считали за десять верст от Митавы. Дочери стало легче, так что она даже стала улыбаться. Тут пришел ваш посланный, и вот я пишу».
Медем читал письмо вслух. Не успел он его окончить, как Шарлотта через всю комнату бросилась к Калиостро, смеясь и плача, стала целовать ему руки и колени, восклицая, словно исступленная:
– Дождались, дождались! О, учитель! Какой счастливый день!
– Милое дитя! – нежно сказал Калиостро, целуя Шарлотту в лоб и поднимая ее с пола.
Граф Медем почтительно подошел к Калиостро и сказал, наклоняя голову:
– Учитель, простите ли вы нашу недоверчивость, наше сомнение? Поверьте, только желание искреннего рассмотрения и добросовестность заставили нас не сразу раскрыть сердца. Дни лукавы, а врагов у братьев немало.
3
Порыв Шарлотты никого, по-видимому, не удивил. Она была известна как девушка экзальтированная, порывистая и переменчивая. Обладая острым, слегка насмешливым умом, прекрасным и благородным сердцем, детским и мечтательным характером, она пользовалась большим влиянием не только в семейном кругу и у митавских масонов, но многих людей, даже мало ее знавших, так что ее мнения и поступки иногда служили совершенно неожиданными примерами. Но в кружке Медемов перемены настроений непостоянной Шарлотты действовали, может быть, более, чем следовало, и отражались неизменно, как давление атмосферы на барометр, так что Калиостро даже сам не предполагал, какую одержал победу, покорив сердце девушки.
Кроме того, имея через отца большие связи, Анна-Шарлотта их энергично поддерживала, будучи яростной корреспонденткой, и, сидя в Митаве, имела новости, привязанности, поручения, дела, безделие, сведения о книгах, автографы знаменитостей почти из всех городов Германии, России, Польши, Франции и Англии. Она знала почти все европейские языки и была хорошей музыкантшей, играя на фортепьяно, скрипке и арфе и обладая приятным, несколько сухим голосом.
На следующее утро Лоренце сделали визит Шарлотта с матерью, ее тетка, г-жа Кайзерлинг и другие дамы их кружка, а скоро граф и графиня переселились к Медемам, чтобы Калиостро удобнее было наставлять своих новых учеников. Пошли весенние дожди, не позволяя часто выходить из дому. Калиостро был всецело занят устройством новой ложи, и даже часть дома Медемов переделывали специально, чтобы можно было собираться и делать опыты ясновидения, точно следуя указаниям нового учителя. Лоренца несколько скучала, хотя и подружилась с Шарлоттой. Но идеалистическая экзальтированность девицы Медем не очень нравилась итальянке и была ей даже непонятна, так что графиня чаще проводила вечера за картами с пожилыми дамами.
Это было уже в начале апреля. Граф пошел погулять по уединенной дороге, редко обсаженной березами и ведущей к кладбищу. На середине пути было выстроено довольно неуклюжее круглое сооружение с тремя окнами, называвшееся «кладбищенской беседкой», туда никто не заходил, так как оно стояло в стороне и казалось малопривлекательным с виду. Сюда-то и зашел Калиостро не столько отдохнуть, сколько для того, чтобы остановить быстро бегущие мысли, которые рисовали уже ему Петербург, куда он намеревался отправиться, двор, северную Семирамиду, будущую свою славу, влияние и новые путешествия, новые успехи, новые ученики. Калиостро отгонял эти мысли, но когда случалось ему быстро ходить, особенно одному, всегда эти картины, эти мечты приходили ему в голову. На этот раз графу показалось, что его место уже занято, так как из беседки раздавались голоса, но оказалось, что внутри никого не было. Калиостро заглянул в окно; оказалось, что по другую сторону здания, где был пустырь, находилась скамейка, где теперь сидело двое молодых людей, одного из которых граф сейчас же узнал за брата Анны-Шарлотты, молодого Амедея Медем, другой ему был неизвестен. Они продолжали разговор громко, очевидно не думая, что их кто-нибудь услышит, к тому же зная, что место очень пустынно.
– Я так измучился в разлуке! – говорил тот, кого граф не знал. – Я считал не только дни, часы там, вдалеке от всех вас, от тебя, от ненаглядной Шарлотты… Помнит ли она обо мне?
– Она тебя любит по-прежнему… но теперь… отец ведь запретил говорить о тебе после того, как ты поссорился со своим батюшкой…
– С тех пор как разнесся слух, что отец лишил меня наследства и выгнал из дома?
– Зачем так горько говорить? Конечно, отец, желая сделать свою дочь счастливой, не может опираться на одни твои чувства.
– А и на капитал?
– Не на капитал, а на твое положение и доброе имя. Сестра и сама могла бы всем пренебречь, если бы…
– Если бы меня любила?
– Она тебя любит, Петр. Ты не можешь ничего сказать против этого. Это верно. Но она не хотела огорчать отца. Вообще здесь все против тебя очень восстановлены.
– И это из-за детской шалости!
– Из-за детской шалости!
Молодые люди помолчали. Потом Амедей спросил:
– Как ты вернулся? Ты помирился с бароном, или этот приезд навлечет на тебя еще больший гнев?
Слышно было, что тот только вздохнул.
– Что же, Петр, ты не отвечаешь, или ты уже не считаешь меня своим другом?
– Я не изменился, я все тот же Петр Бирен, но я никому бы не посоветовал уезжать на полгода; самые крепкие, самые священные привязанности не выдерживают такого срока. О, Лотта!
– Я тебя уверяю, что сестра моя любит тебя по-прежнему. И вот что я предложу тебе! Если ты явился тайком и не хочешь, чтобы тебя видели, поселись в моей рабочей комнате, туда никто не ходит, а обед я тебе буду носить, как тюремщик. Может быть, я даже намекну Лотте и устрою вам маленькое свидание.
– Амедей, ты настоящий друг!
– А ты не верил этому? Но пойдем. Становится темно. Но все-таки в Митаве трудно прожить инкогнито…