Чудеса Антихриста - Страница 31

На площади не было другого освещения, да его и не требовалось. Эта громадная бриллиантовая стена ярко освещала все кругом. Черный палаццо Джерачи стоял огненно-красный, словно озаренный заревом пожара.

Но остальной мир, кроме площади, был погружен в глубокий мрак. И ей казалось, что она снова узнает старое волшебное Диаманте, которое находится не на земле, а приютилось, как священный городок, на небесной горе. Ратуша с ее тяжелыми балконами и высокой лестницей, здание женского монастыря и римские ворота — все это было величественно и волшебно. И она с трудом соглашалась верить, что в таком городе она перенесла такие страшные мучения.

В этой плотной толпе народа было душно. Ветер был теплый, как весной. И донна Микаэла ощущала и в себе словно весеннее пробуждение. Ее охватила какая-то внутренняя дрожь, которая в одно и то же время нежила и пугала ее. Тоже должны испытывать снежные массы на Этне, когда солнце превращает их в сверкающие горные потоки.

Она оглядывала толпу, наполняющую площадь, и удивлялась, почему утром люди казались ей такими неприятными. Теперь ее радовало, что они любят Гаэтано. Ах, если бы он еще любил ее, как бы она была горда и счастлива любовью всех этих людей.

Тогда она могла бы поцеловать эти старые, морщинистые руки, лепившие его бюст или складывающиеся в молитву о нем.

Пока она думала об этом, двери собора распахнулись, и из них вывезли широкую низкую тележку. Наверху на покрытом красным возвышении стоял у своего позорного столба Сан-Себастиано, а у ног его сидело четверо певцов, которые должны были принять участие в состязании.

Это были — слепой старик из Николози, бочар из Каталонии, считавшийся лучшим импровизатором во всей Сицилии, потом кузнец из Термини и маленький Гандольфо, сын привратника ратуши в Диаманте.

Все удивлялись, что Гандольфо решается выступать в таком опасном состязании. Или он делает это только ради удовольствия своей невесты, малютки Розалии? Никто до сих пор не знал, что он может импровизировать. Всю свою жизнь он не делал ничего другого как только ел мандарины и глазел на Этну.

Прежде всего бросили жребий, кому выступать первому. Жребий выпал на бочара, а Гандольфо пришелся последним. Услышав об этом, Гандольфо побледнел. Было очень неприятно выступать последним, когда все должны говорить на одну тему.

Бочар рассказывал о Сан-Себастиано, как он был легионером в Риме, как за его веру его привязали к позорному столбу и он служил целью для стрел своих товарищей.

После него выступил слепой, который рассказал, как одна благочестивая римлянка нашла мученика, окровавленного и пронзенного стрелами, и как ей посчастливилось вернуть его к жизни. Затем пришла очередь кузнеца; он перечислил все чудеса, какие сотворил Сан-Себастиано во время чумы, разразившейся в пятнадцатом веке в Сицилии.

Все они заслужили много похвал. Они произносили грозные слова о крови и смерти, и народ громко одобрял их. Но жители Диаманте беспокоились об участи Гандольфо.

— Кузнец отнял у него всю его речь. Он потерпит неудачу, — говорили они.

— О, — говорили другие, — маленькая Розалия не вынет из-за этого обручальной ленты из своей косы.

Гандольфо сидел, съежившись, в своем уголке. Он становился все меньше и меньше. Сидевшие ближе к нему могли слышать, как зубы его щелкали от страха.

Когда, наконец, пришел его черед и он встал, чтобы начать импровизировать, он оказался еще более жалким и ничтожным, чем можно было ожидать. Он произнес несколько стихов, но это было только повторением того, что сказали уже другие.

Он вдруг замолчал и глубоко перевел дух. И в это мгновенье его охватила энергия отчаяния. Он выпрямился, и легкая краска выступила у него на щеках.

— О, синьоры, — проговорил маленький Гандольфо, — позвольте мне сказать о том, о чем я постоянно думаю! Позвольте мне говорить о том, кого непрестанно вижу перед глазами!

И он заговорил, не запинаясь и с все возрастающей силой, о том, чему он сам был свидетелем.

Он рассказывал, как он — сын привратника ратуши, пробрался через темный чердак и спрятался на трибунах залы суда в ту ночь, когда там собрался военный суд, чтобы вынести приговор над бунтовщиками.

И он увидал дона Гаэтано Алагона, который сидел на скамье подсудимых среди кучи злодеев, которые были хуже зверей.

Он рассказывал, как прекрасен был Гаэтано. Маленькому Гандольфо он казался божественным среди ужасных людей, окружавших его. И он описывал этих бандитов с их дикими свирепыми лицами, всклокоченными волосами и угловатыми членами. Он говорил, что при взгляде на них у каждого замирало в груди сердце.

И все-таки во всей своей красоте Гаэтано был страшнее этих людей. Гандольфо не мог понять, как решаются они сидеть на скамье рядом с ним. Из-под сдвинутых бровей он бросал на них сверкающие взгляды, которые могли бы пронзить их души, если бы у них были души, как у других людей.

— Кто вы? — казалось, спрашивал он, — что осмелились грабить и убивать, прикрываясь призывом к святой свободе? Знаете ли вы, что вы сделали? Знаете ли вы, что, благодаря вашему преступлению, схвачен и я? Я, хотевший спасти Сицилию! — И каждый его взгляд, брошенный на них, был их смертным приговором.

Взгляды его упали на вещи, украденные бандитами и лежащие теперь перед судьями. Он узнал их. Разве мог он не узнать часов и серебряных блюд из летнего дворца, святых изображений и монет, украденных у его покровительницы-англичанки? И когда он узнал все эти предметы, он с усмешкой взглянул на своих соседей. И усмешка эта говорила:

— Вы герои! Вы — герои, вы обокрали двух женщин!

Выражение быстро менялось на его благородном лице. Гандольфо видел, как лицо его вдруг исказилось невероятным ужасом. Это было, когда сидевший рядом с ним разбойник протянул свою окровавленную руку. Может быть, он заподозрил истину? Может быть, он подумал, что разбойники разгромили дом, где жила его милая?

Гандольфо рассказывал, как офицеры, назначенные в судья, вошли тихо, серьезно и молча заняли свои места. Но, говорил он, увидя этих важных господ, он немного успокоился. Он сказал себе, что они знают, что Гаэтано благородный дворянин, и не осудят его. Они не смешают его с бандитами. Кто же может поверить, что он ограбил двух женщин.

И знаете, когда судья вызвал Гаэтано Алагона, голос его не звучал сурово. Он говорил с ним, как с равным себе.

— Но, — продолжал Гандодьфо, — когда Гаэтано встал, ему стало видно площадь. А по площади, по этой самой площади, где теперь царят радость и веселье, двигалось похоронное шествие.

Это белые братья переносили тело убитой Джианниты в дом ее матери. Они шли с факелами, и ясно были видны носилки, которые они несли на плечах. В то время, как шествие медленно двигалось через площадь, можно было разглядеть покров, наброшенный на тело. Это был покров Алагона, украшенный пестрыми гербами и богатой серебряной бахромой. Увидя это, Гаэтано понял, что убитая была из рода Алагона. Лицо его покрылось мертвенной бледностью, и он покачнулся, словно готовый упасть.

В эту минуту судья спросил его:

— Вы знаете убитую?

И он ответил:

— Да!

И судья, у которого было доброе сердце, продолжал:

— Она была близка вам?

И дон Гаэтано ответил:

— Я любил ее!

Когда Гандольфо дошел до этого места рассказа, донна Микаэла быстро поднялась с места, как бы желая возразить ему, но кавальере Пальмери быстро удержал ее.

— Тише, тише! — сказал он.

И она тихо опустилась на свое место, закрыв лицо руками. Она слегка покачивалась и изредка слабо стонала.

А Гандольфо рассказывал дальше, что судья, выслушав признание Гаэтано, указал на его соучастников и спросил:

— Если вы любили эту женщину, как же вы могли быть заодно с ее убийцами?

Тогда дон Гаэтано обернулся к бандитам. Он поднял сжатые кулаки и потряс ими. И казалось, будь у него под руками кинжал, он заколол бы их всех, одного за другим.

— С ними! — воскликнул он. — У меня есть что-нибудь общее с ними?