Чтоб полюбить сильней... - Страница 15

Мужчина горько усмехнулся: «Приведи свой самый «веский» довод — возраст, больное сердце. Ведь ты действительно можешь умереть там, на крыше…»

Он что-то невнятно, вроде «я сейчас вернусь», сказал игравшей на полу девочке, не обратившей, кажется, на это никакого внимания, и вышел на лестничную площадку.

…Когда он стал бояться высоты?

В детстве, бывало, вместе с другими мальчишками, не раздумывая, бросался с обрыва в речной омут, играл в «догоняшки» на уже выложенных стенах деревянного сруба.

Может быть, это произошло тогда, в школе… И в памяти вдруг всплыло: раскинув руки, без крика, падает в широком лестничном проеме ученик. Глухой, почти мягкий шлепок о паркет… Остекленевший бессмысленный взгляд… Да, этот взгляд мальчика, решившего прокатиться по перилам и сорвавшегося с них на высоте четвертого этажа, не забудется…

Но, вспомнив себя учеником, видевшим ту ужасную, потрясшую его картину, он не мог бы сказать с уверенностью, что это произошло в тот день…

Он вышел из подъезда во двор. Прохожие здесь были редки. Да и шли они, не поднимая голов, и не могли видеть бьющейся в мутной снежной белизне птицы.

Но один увидел. Высокий, худой. Подошел, тяжело поскрипывая ботинком левой ноги (очевидно, у прохожего был протез), держа в руках хозяйственную сумку с продуктами. Понимающе посмотрел в расстроенное лицо стоящего у подъезда мужчины. Сказал так, что услышали двое подростков, в затишье гонявшие задубелую на морозе шайбу: «Вон пацаны, может, снимут».

— Да, еще навернешься оттуда, — сразу отозвался один из них.

— Надо бы взять ключи от подвала… — неуверенно произнес другой.

Высокий, скрипя протезом, ушел, сказав в раздумье: «Жаль, брат, птицу».

Нет, не воспользуется он мостиком, перекинутым ему прохожим, пусть с самыми добрыми намерениями. Конечно, если попросить ребят, тот, что заговорил о ключах, полезет. Но, даже если бы дети отважились сами, его долг — остановить их.

И потом — ведь это его голубь. Потому что увидел его первым, потому что так боится высоты.

Человек осознал: если он не поднимется на здание — не только перестанет уважать себя, но и не сможет написать ни одной искренней строки.

И дело тут не только в погибающем голубе, а скорее в нем самом. Надо утвердить свое право открыто смотреть в глаза своей внучке, право продолжать в тиши своего кабинета сокровенные беседы с героями написанных им повестей и рассказов, которых (ему хотелось в это верить!) он создавал добрыми и мужественными.

Ведь он решил спасти голубя, что же мешает ему сделать это?

«Неужели я трус?» — словно его ударили в грудь.

Нет, сознавать это невыносимо…

Он всегда считал, что способен на подвиг. В свое время, мысленно отвечая на вопрос, на который должен ответить каждый мужчина, человек думал: попав в условия боя, в которых оказался Александр Матросов, поступил бы, как он. Но его из-за больного сердца не взяли на фронт. На все просьбы, требования ответ был один — с таким здоровьем, как у него, в тылу он принесет больше пользы. И он работал, не зная устали, хотя душою был там, где решалась судьба страны. Смерть от пули врага на родной земле не страшила.

Но, кажется, никогда, ни при каких обстоятельствах, и человек почти признавался себе в этом, не смог бы он сделать того, что совершили Егоров и Кантария, водрузив над рейхстагом знамя Победы. И опять же его страшили не вражеские пули, хотя, конечно, обгоревший купол рейхстага простреливался со всех сторон, а высота.

А если бы потребовалось? — неотвратимо вставал вопрос, и трудно было на него ответить.

…Человеку по-прежнему было жаль голубя. И он вышел из дома, чтобы спасти его. Но теперь этот поступок приобретал для него и другое значение — спасение голубя, может быть, единственная посланная ему судьбой возможность побороть гнетущее его чувство страха…

Надо было взять у дворничихи ключи от подвала. В связке находится и тот, от чердачных люков, даже мальчишка знал это. А вдруг дворничиха спросит, зачем ему ключи. Нечего и думать, чтобы она пустила его на крышу. Он вошел в соседний подъезд, где жила та женщина, и затаив дыхание позвонил.

В дверях показалась светловолосая девочка. Это его страшно обрадовало. Где-то в дальней комнате слышались шлепки мокрой тряпкой но полу — в квартире делали уборку.

— Мне бы, — торопясь и не очень уверенно заговорил он, — ключи от подвала…

— Сейчас, — назвав его по имени-отчеству, каким-то светлым голоском сказала девчушка, — подождите, пожалуйста. — И вскоре вернулась со связкой ключей. Подавая их, с интересом посмотрела на чем-то смущенного человека.

А он, сжимая в руке полученную от девочки связку, словно боясь, что его окликнут, быстро вышел из чужого подъезда и направился в свой.

Лифт не стал вызывать. Не хотелось встречаться с людьми. Ему казалось — по его лицу они сразу поймут, что он переживает в эти минуты.

Лестница была пустынной. Быстрей пройти по ней… Задыхаясь, чувствуя усиливающиеся боли в сердце, мужчина поднимался по ступенькам.

Наконец верхняя площадка. Здесь тоже никого не было. Лишь из-за плотно прикрытой двери одной из квартир доносился смех детей. Немного отдышавшись, по небольшой металлической лесенке, закрепленной на стене, полез к темнеющему над головой люку. Смерил взглядом размеры замка, на который был тот закрыт. На ощупь определил, какой должен подойти ключ. Ключ сразу вошел в скважину, и замок легко, без шума открылся. Человек рукой откинул тяжелую крышку и, не замечая, что может вымазать скопившейся здесь за долгие месяцы пылью свое выходное пальто, выбрался на чердак. И тут услышал, как гудит и словно прогибается под бешеным напором ветра казавшаяся сейчас такой легкой крыша дома.

Светились щели в чердачных лазах.

Мужчина подошел к тому, который наметил для выхода на крышу еще на земле. Как и все другие, лаз был закрыт куском жести. Но гвозди забиты лишь наполовину и загнуты. И он пальцами, обдирая кожу о неровные края жести, стал разгибать их.

Вот с одной стороны железный лист уже свободен. Нетерпеливо отвел его в сторону. На чердак стали залезать снежинки.

Перед его взором круто вниз уходила заснеженная крыша. По ней, словно подметая ее гигантским веником, отчего она местами серела шифером, стремительно проносились мощные порывы ветра. Смутно, сквозь густо летящий снег, человек увидел крыши соседних зданий. У их карнизов крутились снежные вихри.

Потом взглянул туда, где метрах в пятнадцати выступал угол дома, и увидел на ограждении темнеющую путаницу бечевки. «Голубь прилетел сюда с бечевкой и запутался, обессилел и не может подняться на карниз», — машинально подумал человек, выдавливая через узкий лаз свое большое тело под бушующий снежный ураган.

И в этот миг он до конца понял то, о чем не раз слышал, читал и чему так хотел верить: бояться — не значит быть трусом, быть трусом — значит не сделать, не достать своего голубя…

Когда мне было семь лет, я сам, без помощи взрослых, прочитал о приключениях Буратино, а так как это была моя первая книжка, ее сохранили.

Вот почему я теперь говорю совершенно точно, что именно на шестьдесят пятой странице много-много лет назад первый раз я увидел черепаху. Она держала золотой ключик, а против нее, на листе кувшинки в обществе пучеглазых лягушек, сидел Буратино и, открыв рот, слушал тайну волшебного ключика.

Меня всегда страшно интересовали всякие тайны. Я лазил за ними на чердаки, в старую конюшню, обшарил все пустыри и свалки, с компанией сорванцов цеплялся за машины, но… не нашел даже самой маленькой, завалящей тайны. Я понял, что чердаки давным-давно ограбили другие, в машинах возят картошку и капусту (и еще с них можно упасть и свернуть себе шею), на свалку выбрасывают не тайны, а рваные ботинки и битую посуду. И, поняв это, стал чаще готовить уроки, как советовали взрослые, и играть в футбол.