Что нам делать с Роланом Бартом? Материалы международной конференции, Санкт-Петербург, декабрь 2015 - Страница 7
Последний термин обусловлен вероятным источником данной оппозиции у Барта: это философия Сартра, который оказывал сильное влияние на него в послевоенные годы. «Частная» ответственность близко соответствует сартровскому понятию ангажированности. Любопытно, однако, что в книге «Что такое литература?» (1948), где специально обосновывается понятие ангажированности, Сартр лишь очень редко пользуется словом «ответственность», причем в значении существенно отличном от писательской ангажированности:
…писатель намеревается обнажить мир, и в особенности человека, для других людей, чтобы эти последние, перед лицом обнаженного таким образом объекта, взяли на себя полную ответственность за него[49].
Сходную мысль высказывает и Барт в конце «Мифологий», ставя перед семиотической наукой о мифах задачу разоблачения (у Сартра – «обнажения») самих мифов и затемняемой ими действительности:
…таким образом, ее разоблачения – политический акт; опираясь на идею ответственности языка, она тем самым постулирует и его свободу[50].
Ответственность здесь возлагается не столько на писателя (по Сартру) или «мифолога» (по Барту), сколько на его читателей, которых он стремится сделать ответственными с помощью своих книг, и именно в таком делании ответственными в конечном счете состоит его ангажированность и их «политический акт»[51]. Он ответствен за то, чтобы ставить других людей «перед лицом» реальности, выводить их из неосознанного состояния «в-себе» к рефлективности «для-себя»; такая ответственность относится к сфере экзистенциальной морали, к числу обязанностей бытия-перед-лицом-мира.
И все же такая глобальная ответственность сама по себе вытекает из выбора – выбора определенной карьеры и профессиональной корпорации. Сартр трактует об этом аспекте проблемы в той же своей книге «Что такое литература?»:
…писать <…> значит заниматься определенным ремеслом. Ремеслом, которое требует обучения, постоянного труда, профессиональной добросовестности и чувства ответственности. Эту ответственность открыли не мы, напротив, целых сто лет писатель мечтает унестись в своем искусстве в некую сферу невинности, находящуюся над Добром и над Злом, так сказать, в сферу догреховную[52].
Сартр здесь разоблачает иллюзорную «невинность» писателя, основанную на слишком узко понимаемой, чисто профессиональной ответственности. Барт предлагает более объективный, не моралистический, а социологический подход в статье «Писатели и пишущие» (1960). Оппозиция двух ее заглавных терминов в целом соответствует оппозиции «чистых писателей» и «ангажированных интеллектуалов»: последние совершают выбор между разными культурными «диалектами (например, марксистским, христианским, экзистенциалистским)»[53] – между конфликтующими между собой «социолектами», как назовет их Барт позднее (в статье «Война языков», 1973). Пишущие – «люди „транзитивного“ типа»[54], люди проекта, за который они отвечают как за однажды сделанный выбор. Тем более примечательно, что термин «ответственность» применяется в статье не к ним, а как раз к другой категории литераторов, к «писателям», практикующим нетранзитивное, самодостаточное письмо:
От писателя можно требовать ответственности, но и здесь надо еще объясниться. Тот факт, что писатель несет ответственность за свои мнения, здесь несуществен; не так важно даже, принимает ли он более или менее осознанно идеологические выводы, вытекающие из его произведения; настоящая ответственность писателя в том, чтобы переживать литературу как неудавшуюся ангажированность, как взгляд Моисея на обетованную землю действительности (такова, например, ответственность Кафки)[55].
Таким образом, писателю присуща своеобразная «ограниченная ответственность», точнее, ответственность за неответственность: она заключается не в том, чтобы занимать некоторую идеологическую позицию (посредством «мнений» и «идеологических выводов»), а как раз наоборот – в том, чтобы не делать выбора, улавливая мир и язык в самой их неоднозначности. Литературное письмо – это искусство нейтральности, которая в 70-х годах станет одной из главных идей Барта, темой одного из его лекционных курсов; это искусство не занимать ангажированную позицию, глядеть на нее со стороны, словно на недостижимую землю, и – диалектический переворот – только такой ценой оно может взять на себя ответственность за мир, принимаемый как человеческая свобода. Такая идея интегральной ответственности все более преобладает у Барта, и именно поэтому в 1978 году он может позволить себе вызывающе отречься от селективной ответственности, готовности безотлагательно отвечать, занимать позицию по тому или иному вопросу[56]. Но, еще раз, не будем забывать: ответственность писателя является профессиональной (в ее основе, по Сартру, «ремесло» [métier] или, по Барту, «стиль как ремесло»[57] [artisanat du style]), то есть она сама опирается на некоторый изначальный выбор – выбор писательской карьеры. В основе ее внепозиционного универсализма лежит определенная социальная позиция.
Эту двойную идею ответственности можно проследить в ряде концептуальных оппозиций Барта – на разных, эксплицитных или имплицитных уровнях его мысли и даже на уровне развития его собственного творчества и последовательных форм, которые оно принимало.
На семиотическом уровне это понятийная пара денотация/коннотация. Чисто денотативный «реальный язык дровосека»[58] (на самом деле сугубо гипотетический и утопический) определяется целостным и при этом ответственным действием, которое субъект совершает над объектом: «посредством этого языка я делаю предмет»[59]. В противоположность этому коннотативные языки являются множественными и ангажированными, связанными с тем или иным классом, группой или политическим движением; принципиальная множественность коннотативных кодов и смыслов особенно четко заявлена в книге Барта «S/Z» (1970); правда, некоторые из них могут и сосуществовать друг с другом, не требуя выбора.
На грамматическом уровне, затронутом уже в ранней статье «Ответственность грамматики», это оппозиция субъект/предикат. Имена существительные, которые Барт часто пишет с «эссенциалистской» заглавной буквы (Литература, История)[60], обладают в его глазах абсолютной, даже «конститутивной властью»[61] над миром, как это характерно для имен собственных у Пруста. Напротив того, предикаты, особенно прилагательные, модулирующие и направляющие эту власть для тех или иных конкретных нужд, вызывают недоверие своей относительностью. Барт говорит об этом не раз, например в длинном пассаже «Прилагательное», входящем в состав лекционного курса о Нейтральном: «Нейтральному был бы нужен язык без предикации, где темы, „сюжеты“ [sujets: «темы»/«субъекты». – С. З.] не были бы ни к чему приписаны (переписаны и привязаны) их предикатом (прилагательным)»[62]. Иными словами, глобально-конститутивная ответственность Имени противостоит односторонней по определению ответственности предиката.
На литературном уровне это уже рассмотренная выше оппозиция язык/письмо, оба термина которой существенно эволюционировали у Барта по своему содержанию. Если в его первой книге «Нулевая степень письма» множественные и ангажированные виды письма [écritures] противостояли единству невыбираемого, «природного» национального языка, то в позднем творчестве язык рассматривается уже не как природный, а как социально-властный, «фашистски» принудительный[63], в то время как слово écriture утрачивает множественное число и начинает пониматься как интегральная деятельность Текста, который «ощущается только в процессе работы, производства»[64] и снимает вариативность ангажированных «социолектов». Залогом тотальной ответственности остается «работа»: если гипотетический «дровосек» из «Мифологий» своим целостным актом труда преобразовывал конкретный объект (превращал дерево в поленья), то современный писатель через производительную деятельность Текста достигает ответственности за весь мир и вырабатывает «ответственное представление о языке», отсутствующее в «произведениях», «приписанных» к определенной цели. Подчеркивая глобальный характер «письма» (и его ответственности), Барт даже предлагал заменить им понятие личностного Автора, посредством которого новоевропейская культура привыкла осмыслять писательскую ответственность (статья «Смерть Автора», 1968); впрочем, позднее, в своем оказавшемся последним лекционном курсе он отступает от этой слишком радикальной позиции и восстанавливает идею авторства[65].