Что на самом деле сказал апостол Павел - Страница 10

Для Павла обращение и призвание были связаны настолько тесно, что даже самый изощренный ум с трудом может отделить одно от другого. Самый способ обращения, — его в буквальном смысле припечатали к земле, когда, охваченный «ревностью», он спешил расправиться с предателями, возомнившими, будто распятый лже–мессия Иисус из Назарета оправдан Богом, — потряс его так, что он не мог опомниться довольно долго. Все, что произошло, как мы бы сказали, «внутри него», тут же выразилось в перемене его внешних занятий.

Однако неизменной, — и это следует уяснить себе раз и навсегда, — оставалась его верность Богу Авраама, Исаака и Иакова, — Богу, давшему обетования Аврааму, даровавшему Закон и говорившему через пророков. Это никак не вписывается в нынешние представления о Павле, что, впрочем, не ново: всякий раз, когда Павел осмеливался утверждать нечто подобное своим современникам, ему предпочитали не верить, но об этом речь впереди. Все дело в том, что, вопреки расхожим убеждениям, Павел никогда и ни на что не променял бы иудаизм. Здесь он (и мы вместе с ним) неизбежно попадаем в тупик. Если бы он отрекся от веры отцов и предложил новое учение, его тут же заподозрили бы в антиеврейских настроениях. Но начни он утверждать, что долгая история иудаизма достигла полноты и осуществилась в Иисусе из Назарета, результат был бы тот же. Куда ни кинь, всюду клин. На мой взгляд, он предпочел второй путь. Тем же, кто считает иначе, возможно, стоило бы честно спросить себя, не хотелось ли им в глубине души, чтобы он выбрал первый.

Необходимо уяснить, что новое Павлово призвание состояло не столько в том, чтобы наслаждаться новым религиозным опытом и на каждом углу рассказывать о том, как он своими глазами видел Иисуса из Назарета, которого Бог воскресил из мертвых, а значит, Назарянин и есть обещанный Израилю Мессия, Господь всей твари и всего мироздания, сколь бы странным это ни казалось. Павлу предстояло открыть своим современникам правду, рассказать им подлинную историю о Боге Израилевом и Его народе, а значит, — о творении и Творце. Правду эту предстояло донести всему миру. Не то чтобы, как кольриджевский старый мореход, он должен был ходить среди людей и делать их мудрее и печальней своей бесконечно длинной и скучной историей, более говорящей о рассказчике, чем о слушателях. Ему предстояло войти в мир «глашатаем Царя».

Иными словами, он был, — в чем сам не раз признавался, — «послан благовествовать». Но что подразумевалось под «благовестием»? Этот вопрос подводит нас к самой сердцевине Павлова богословия, и потому мы позволим себе небольшое отступление.

За всю историю христианства слову «Евангелие», как и апостолу Павлу, пришлось претерпеть многое. В первые века им называли как устную проповедь, так и книгу об Иисусе Христе. Позднее оно вошло в названия определенного рода религиозных собраний («евангельские встречи») или стало частью метафоры абсолютно достоверного знания («евангельская истина»). Многие нынешние христиане, читая Новый Завет, вряд ли задумываются над смыслом этого слова, но, тем не менее, убеждены, что апостол Павел и его окружение подразумевали под ним то же, что и мы с вами. Всякий, у кого есть хотя бы самые общие представления об этом слове, знает: оно означает «Благая весть». Но что за «весть» и почему «благая»?

Слово «Евангелие», равно как и словосочетание «Благая весть», должно было указать (главным образом, определенным лицам внутри церкви) на то, что в прежнем богословии называлось ordo salutis, или «порядок спасения». «Благая весть» указывала на самый способ спасения человечества, объясняла богословский механизм, посредством которого Христос, как учат одни, берет на себя наш грех, а мы — его праведность, или же, как говорят другие, Он становится «моим Спасителем», либо же, если воспользоваться еще одной формулой, «я осознаю себя грешником, верую, что Он за меня умер, и вверяю Ему свою жизнь». Во многих церковных кругах «проповедью Евангелия» принято называть исключительно беседы на подобные темы. И напротив, если вы слышите проповедь о том, как заповеди Христовы связаны с политическими или экономическими проблемами современности, вам скажут, что вопрос, конечно, интересный, но никакого отношения к «благовествованию» он не имеет.

Думается, причина здесь в том, что, наряду с очевидно запутанными понятиями, заставляющими каждого вдумчивого читателя рыться в комментариях и словарях, в Новом Завете есть немало столь же трудных слов, которые таковыми не признаются. Если мы предпочитаем использовать новозаветное понятие в чуждом Новому Завету смысле, что ж, это дело нашего выбора и нашей совести. Но как только мы пытаемся отстаивать наши идеи ссылками на фрагменты, в которых присутствует это понятие, мы не только замыкаемся в собственном непонимании текста, но и закрываем всякую возможность когда–либо его понять.

В данном случае меня вполне устраивает то, что под «Евангелием» подразумевает большинство. Мне, правда, думается, что апостол Павел имел в виду нечто совсем другое. Иными словами, я вовсе не отрицаю, что расхожие представления о Евангелии могут быть предметом размышлений, проповеди и даже веры. Я просто не стал бы называть это «благой вестью».

Почему? Для начала зададимся вопросом: что словосочетание «благая весть» значило в мире, окружавшем апостола Павла? Осмелюсь предположить, что он употребляет эти слова не в каком–то «своем» смысле, но примерно так, как понимали их его современники.

Чтобы ответить на этот вопрос, поставим его несколько иначе. Откуда взялось само понятие и с чем оно могло перекликаться у Павла и его читателей? Чаще всего на эти вопросы отвечают так: «Но, в конце концов, Павел жил не только в иудейском мире. Он многое взял также из эллинистической (римской и т. п.) культуры». На мой взгляд, такое противопоставление ложно, и если вдуматься в каждое из этих утверждений, мы поймем, насколько тесно они связаны друг с другом. Здесь мы подходим к двум основным вопросам, над которыми, как мы уже говорили, в течение многих лет бьются исследователи богословия апостола Павла: к какой культуре он принадлежит и где сердцевина его богословия?

Истоки Павлова употребления греческих понятий euangelion («Евангелие») и euangelisthai («проповедовать Евангелие»), как правило, принято искать либо в иудейских, либо в эллинистических (греко–римских) источниках. Так уж сложилось, что с давних времен одни исследователи считают Павла главным образом иудейским мыслителем, другие же убеждены, что его основные идеи были позаимствованы из эллинистической культуры. Доказательства приводились не раз, но создается впечатление, будто нас они так ничему и не научили. Чтобы не быть голословными, наметим основные позиции.

В иудейском контексте производные от интересующего нас понятия встречаются, в частности, в двух часто цитируемых стихах из Книги пророка Исайи: