Что играет мной? Страсти и борьба с ними в современном мире - Страница 10

Прежде чем начать разговор о страстях, попро­буем разобраться в смысловых сложностях, свя­занных с этим понятием. В современном русском

языке слово

страсть

имеет значение, отличное от того, в котором оно употреблялось нашими предками и в каком употребляется и поныне в православии.

Под страстью в наше время подразумевается 1) сильно выраженное чувство, крайнее увлече­ние; 2) предмет сильного увлечения, постоянной склонности; 3) сильная любовь с преобладанием чувственного влечения; 4) страх, ужас (натер­пелся страстей). Именно это, самое ныне мало­употребительное значение слова «страсть» наи­более близко к изначальному, исконно прису­щему этому слову. Посмотрим у Даля: страсть — 1) страдание, мука, маета, мученье, телесная боль, душевная скорбь, тоска; 2) в значении подвига: сознательное принятие на себя муче­ничества (отсюда чин страстотерпцев в сонме святых Православной Церкви); 3) страх, испуг, ужас, боязнь; 4) душевный порыв к чему-либо, нравственная жажда, жаданье, алчба, безотчет­ное влеченье, неразумное, необузданное хоте­нье. А теперь давайте заглянем в словарь цер­ковнославянского языка. В нем-то мы и найдем настоящее, еще ничем не замутненное значение: страсть («пафос» по гр.) — 1) сильное желание чего-либо запрещенного; 2) страдание, мучение; 3) болезнь, жалкое состояние.

Благодаря этому этимологическому иссле­дованию мы воочию убедились, как вместе с изменением сознания и нравственных ценностей человека, а также культурной среды преобразу­ется и притирается слово. Слишком страшно его изначальное значение, слишком «нетерпимо» для сегодняшней либеральной морали, отчего и пришлось ему превратиться из «сильного жела­ния чего-либо запрещенного или мучения и бо­лезни» в «сильно выраженное чувство». В XVIII веке, к примеру, соблазняя женщину или проиг­рывая в карты состояние своих родителей, чело­век впадал в страсть, то есть в болезнь, алчбу, страдание и сильное желание запрещенного еван­гельской заповедью. Ныне, делая то же самое, мы с вами просто испытываем сильные чувства, совершенно не заботясь при этом об их мораль­ной окраске. Мы с вами теперь не страдаем и не болезнуем грехом, не чувствуя мук совести, мы просто ощущаем некую сильную по некой шкале эмоцию!

Что исчезло? Стыд и осознание греха. Но вот парадокс, муки-то, муки и невыносимые послед­ствия исполненной страсти остались! Иначе откуда мода на психоанализ и увеселительные пилюли?

Выбросив за борт неудобный смысл слова, мы не можем с той же легкостью избавиться от явленных этим словом душевных переживаний. Сколько ни тверди «халва», во рту слаще не станет. Сколько ни называй дурные, злые и бес­сердечные поступки «крайним увлечением» — душевная боль и болезненные для души и тела последствия никуда не денутся.

Когда-то на рассвете психиатрии ученые сформулировали термин «нравственный идио­тизм». Этой болезнью оказалось поражено мно­жество народа, а вспышка ее пришлась на годы после французской революции. В анамнезе этой болезни значились полная неспособность боль­ного отличать добро от зла в рамках общеприня­той (замечу, тогда — равнозначно христианской) морали, и невозможность в связи с этим осоз­нать (в те времена — равнозначно раскаяться) свои проступки. То есть, говоря попросту, боль­ным нравственным идиотизмом тогда был тот, кто не видел разницы между убийством и милос­тыней, любовью и предательством, браком и прелюбодеянием. Вам этот диагноз ничего не напоминает?

Но потом возник Зигмунд Фрейд со своим учеником Карлом Юнгом (кстати, впоследст­вии безжалостно предавшим своего учителя), и психология (тогда психиатрия) перевернулась с ног на голову. Оказывается, та или иная страсть — это просто свойственное каждому человеку

нормальное

желание

В чем новшество? Не в том, что подобные желания могут быть свойственны каждому чело­веку, — это и без того утверждалось христиан­ством 2000 лет. Новшество в том, что эти жела­ния объявлялись нормальными. Раньше почему-то глупые люди считали, что изнасиловать мать или сестру — это страшный, смертный грех, а отцеубийство и братоубийство — Каиново пре­ступление, которое даже произносить-то страш­но, и от этого мучались. Ан нет! Это нормальные чувства, которые просто порождены подавлен­ными либидо (половое влечение) и мортидо (вле­чение к смерти)! А кем подавленными? Конечно, мракобесным и злым христианством! Значит, надо избавиться от христианства и его устарев­шей морали, попов заменить психоаналитиками, и людей сразу перестанут мучить плохие мысли, совесть и душевные расстройства. Дико, не прав­да ли? Но именно этот путь избрала наука, и диагноз «нравственный идиотизм» был напрочь забыт. Тем, кому подробнее хочется узнать об этой страшной эпохе и этих страшных ученых, выпестовавших мировые войны, русскую рево­люцию, фашизм и сексуальную революцию, мы отсылаем к трудам по истории психологии^[14], а сами продолжим разговор о страстях.

Итак, сегодня, в более широком смысле, произнося слово «страстный», мы имеем в виду «эмоциональный, темпераментный». То есть «страсть» приобретает скорее положительное значение. Страстный человек — человек, спо­собный на сильные чувства и нерациональные поступки. Он противопоставляется бесстраст­ному роботу, который во всем слушается голоса рассудка, живет по заложенной в него програм­ме. То есть антонимом слову «страстность» в современном языке можно считать слово «рас­судочность». Это два полюса, между которыми раздираем современный человек.

Так человек, играющий на рулетке ва-банк, вызывает у окружающей публики одобритель­ные возгласы. Но что скажет та же самая публи­ка, если узнает, что на кону стоит, например, жизнь его жены или ребенка? Так, абсолютно непьющий человек в веселой компании будет принят с некоторым недоверием. Но никто не станет восхищаться алкоголиком. Так же и с ревностью: не ревнуешь, значит, не любишь — довольно распространенное в обществе пред­ставление. Но ревнивец, замучивший жену сво­ими ни на чем не основанными подозрениями и вечными скандалами, не станет для окружающих эталоном 

влюбленного. Грубо говоря, яркие эмо­ции — это хорошо, но только до тех пор, пока эмоции эти добровольны, осознанны и контро­лируются человеком.

И здесь мы приближаемся к точке сопри­косновения между новым, светским значением слова и старым, церковным.

Если вы помните, в конце романа Достоевс­кого «Идиот», уже после убийства Настасьи Филипповны, князь Мышкин сидит рядом с Ро-гожиным и жалеет его. Сцена эта для читателя, далекого от Православия скорее всего остается абсолютно непонятной. Единственное объяс­нение, которое может придумать несведущий человек: Мышкин окончательно помешался. Помешаться-то он, конечно, помешался — не поспоришь. Но в то же время его жалость к Рогожину, с точки зрения человека православ­ного, вполне обоснованна.

Страсть означает страдание. Страсть — это болезнь души. Здесь важно не спутать. Дело не в том, что страсть ведет к страданию. Нет. Страсть сама по себе болезнь, сама по себе страдание души.

Удобопреклоняемость ко греху, страстность человека — это та же болезнь. Как мы относим­ся к больному человеку? Мы его жалеем. Точно так же Господь относится к грешнику, к челове­ку, одержимому страстями. Но больной человек пытается лечиться, чтобы облегчить свои стра­дания и вернуться к нормальному состоянию. Если больной не лечится — так исключительно по собственной глупости. И для человека, одер­жимого страстями, логично было бы лечиться. Но разве многие из нас лечатся?

Для человека неверующего здоровье телес­ное — одно из главных благ. Недаром каждый день, приветствуя друг друга, мы желаем друг другу именно здоровья, говоря «здравствуй». Недаром медицина — одна из самых развитых областей человеческого знания. И тем не менее как часто мы ведем себя неразумно, пренебрегая своим здоровьем. Мы гонимся за деньгами, за славой, за развлечениями. Но какой толк богачу от его денег, если его разбил паралич? Какой толк от славы, если ты болен насквозь, так что даже насладиться плодами этой славы по-хоро­шему не можешь? То же самое с душевным здо­ровьем. Мы пренебрегаем им во имя чего угод­но. Во имя выгоды, здоровья телесного, во имя удовлетворения своих мелких амбиций.

Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?

(Мф. 16; 26).