Чокнутая будущая (СИ) - Страница 8

— Ой, — испугалась я, — кто-то умер?

— Котик, — теперь в моем мобильнике журчала снисходительность, — ну даже если бы да, то разве мы сами бы упаковывали? На это есть специально обученные Тохины мастера. Нам для постановки, само собой.

Я вспомнила сухонькую старушку, отвечающую за реквизит. Глазками хлоп-хлоп, ножками в круглогодичных валенках — топ-топ. Очаровательное интеллигентное создание, подчинившее себе весь театр. Артисты колотили для нее бутафорскую мебель, а постановщики раскрашивали задники.

Она находилась в системной оппозиции с художником, вечно пьяным детиной, чей талант был погублен завистниками.

— Почему я? — в моем голосе была обреченность.

Можно было отказать Алеше, запросто.

Но старушке в валенках? Да что же, у меня сердца нету?

— А меня Тоха уже послал, — с некоторой гордостью сообщил Алеша. — Сказал, что гроб — это солидное дорогое изделие, которое мы обязательно испортим. И вообще. Кто захочет в нем лежать после театральных?

— И я призвана его переубедить? Как? — кротко спросила я, не представляя себе хоть каких-то внятных аргументов.

Что делают нормальные женщины, когда пытаются добиться чего-то от чужих мужчин?

Надо чирикать и декольте — вот и все, что приходило на ум.

— Ну котик, — Алеша добавил сахара в голос, — ты у меня бываешь такой надоедливой. Утоми его.

Ах ты трухлявый пенек.

Да я самая ненадоедливая женщина в мире.

Я так ловко лавирую между двумя домами, что нередко сама по себе скучаю!

— А я схожу с тобой на концерт, — подлил елея Алеша, — в качестве моральной поддержки.

Что же, мой муж знал, чем меня подкупить.

— Ну, я попробую… но не знаю…

— Люблю тебя, — и в трубке раздались радостные гудки.

Понятия не имею, как они это делают, но я вам клянусь: эти коварные гудки то и дело меняют свои интонации.

По утрам они тянутся сонно, по выходным — лениво, а сейчас они практически отбивали задорное «хо-хо».

Я с сожалением посмотрела на секатор, раздумывая, не взять ли его с собой в качестве запасного довода.

Ну вдруг я надоедаю людям не так эффективно, как мой муж считает.

Вдруг Алеша переоценил мои таланты.

А потом тяжело вздохнула и пошла переодеваться.

Нужно же было соответствовать традиционному образу попрошайки.

И в этот раз строгие менеджеры похоронного агентства взирали на меня с осуждением.

Цокали каблуки по черному граниту.

Красный — это мой цвет.

Он идет жгучим брюнеткам сам по себе, а еще я всегда представляла себя в этом платье Кармен, а она была той еще оторвой, слышали об этом? Особенно легко было вообразить себя знойной испанской красоткой, которую убивает ревнивый любовник, сейчас. Алеша бы бросился ко мне, умоляя и угрожая, а я бы гордо швырнула ему кольцо. И он бы зарезал меня, конечно, красиво зарезал, и я бы долго и страстно истекала кровью на руках у Антона, и шумела бы вокруг толпа, и ревели бы быки…

— Мирослава?

Ах да.

Я застыла в коридоре, невидящим взглядом уставившись в стену, да так и не дошла до кабинета Антона. Зато он вышел меня искать — наверное, строгие менеджеры наябедничали, что опять пришла та яркая тетка, и снова с цветами. Правда, на этот раз в волосах.

Ну где вы видели Кармен без алой розы в черных локонах? У меня был малиновый пион, который так и норовил отвалиться, но я его прибила намертво. Зря, что ли, срезала, ибо розы пока не созрели.

— Привет, — прочирикала я, отгоняя видения о моей трагической смерти, и выпятила грудь вперед. — Красный — очень раздражающий цвет, верно?

Он снова растерялся, не зная, напрашиваюсь ли я на комплимент или чего вообще от него ожидаю. Вряд ли ему пришло в голову, что я просто начала надоедать ему прям с порога.

— Тебе идет, — вежливо сообщил Антон. — А гроб я не дам, так Лехе и скажи.

— Так и скажу, — заверила я преданно, широко улыбнулась, искренне надеясь, что пронзительная кровавая помада не осталась на зубах. — Отличный вечер для стейка с кровью и терпкого красного вина, правда? Полагаю, испанского. Ты танцуешь фламенко?

Не знаю, что с этим человеком, честно вам скажу.

Может, последствия сотрясения или родовой травмы?

Он то и дело застывал, подолгу глядя на меня.

Как двоечник на сложную задачу по физике.

— Никакого вина, — наконец объявил Антон. — Я же обещал, — тут он тонко улыбнулся, выбрасывая в воздух невидимую, но легко читаемую табличку «сарказм». Это было хорошо. Не люблю людей, которые язвят незаметно. — Я же обещал угостить тебя шаурмой.

Ах вот к чему эта табличка. Ничего он не обещал, я сама предложила.

Может, муж мой и прав.

И я специалист по надоеданию.

Топ-менеджер.

— Экономишь на свежей родственнице? Могу тебя понять. Вкладываться в Алешиных жен мало смысла — уж больно шустро мы сменяемся. Ладно, пиво и шаурма — это не мясо и вино, конечно, но что поделать. Гроб-то нужно как-то выклянчить.

— Как? — ровно с моими кроткими интонациями задал Антон тот же вопрос, который я задавала Алеше раньше.

— Пиявочным методом, — глубокомысленно ответила я. — Пойдем, я по дороге расскажу. Тебе не понравится.

— Мирослава, — спросил Антон, когда мы длинным непарадным коридором шли к служебному выходу, — а ты вообще часто собираешься здесь появляться?

Я шла перед ним и…

Я вот сейчас скажу, как я шла, а вы сочтете меня легкомысленной девицей. Возможно, уже сочли. Бабушка говорила, что людей хлебом не корми, а дай посудачить.

Что ж, судачьте на здоровье: я шла прямо перед Антоном, плавно покачивая бедрами.

Не то чтобы у меня были какие-то выдающиеся бедра, и я спешила поделиться ими с миром.

И не то чтобы я боролась за свою профессиональную честь — сказали карты, что быть роковой страсти, так извольте, милый Антоша, соблазняйте меня быстрее.

Просто в этом платье невозможно ходить просто так. Оно не для этого было предназначено, понимаете?

Назвался груздем, полезай в кузов, и всякое такое.

Что там спросил Антон? Как часто я собираюсь появляться в его похоронном бюро?

Вообще не собираюсь. Но к чему человека так сильно радовать, вдруг у него сердце слабое?

— Каждый день, а что? — рассеянно отозвалась я, размышляя, не слишком ли широкая амплитуда у моего покачивания или пора уже вспомнить про девичью гордость.

— Мирослава, пойми меня правильно, — в его голосе явно прорезались маета и страдания. — Ты, безусловно, радуешь взгляд, но у нас тут как бы… дресс-код. Это же юдоль печали, храм скорби, место, где яркие цвета не приветствуются в принципе, а уж красный — тем более.

От возмущения я сбилась с шага и так резко обернулась, что мы едва не стукнулись лбами. Антон отскочил назад с прытью, явственно доказывающей — ему и раньше доводилось оскорблять женщин в их лучших чувствах.

Платье мое тут пришлось не ко двору! Карменовское! Он что, издевается?

— Разве люди все еще приходят за гробами сами? Я думала, их у похоронных агентов по каталогу выбирают.

— Всякое бывает. У нас тут гуляет история о том, как одна девица вообще забралась в гроб, чтобы лично проверить, удобно ли в нем будет ее усопшей бабушке. Правда, это давно было.

— Да не так уж и давно, — возразила я отстраненно, — восемь лет в октябре будет.

— А? — тут он снова завис, уставившись на меня с видом папуаса, впервые увидевшего фонарик.

— Я поняла тебя, Антон, — смиренно проговорила я, для пущего эффекта опуская глаза долу, — только черный, только хардкор.

У него была строгая белая рубашка, темный узкий галстук, старомодный костюм. Гробовщик при исполнении.

— Спасибо, — проговорил он с чувством и спросил осторожно: — а про каждый день ты же пошутила, да?

— Я? Да у меня вообще нет чувства юмора. Я все смешное с детства ненавижу. — И сама же поморщилась от девчоночьей обиды, злой струной зазвеневшей в моем голосе.