Чистилище. Книга 1. Вирус - Страница 2

Кирилл не видел, как остановились несколько машин и как к нему устремились люди. Последнее, что он слышал удивительно отчетливо, так, что слова врезались в мозг забитым по шляпку гвоздем: «Да, этот парень просто в рубашке родился!» А потом все окутал непроницаемый мрак…

Лантаров очнулся, как после непосильного похмелья. Ему показалось, что все тело его помещено в громадный свинцовый панцирь, стянуто неумолимой смирительной рубашкой, впившейся в глубины организма и обескровившей его. Голова была заполнена чуждым тяжелым материалом. Она была так яростно сдавлена обручем, что в ней, казалось, навечно засело отупляющее напряжение. Действительность то расплывалась и ускользала, то ходила ходуном, как если бы он распластался на днище лодки, качающейся на волнах. Его тошнило. Осторожно и несмело он приоткрыл глаза и сразу зажмурился, изумленный резким светом. Помещение с высоким потолком было залито сверхъестественно холодным, пронизывающим светом, который лился, кажется, со всех сторон. Витал назойливый запах хлорамина и еще чего-то сугубо больничного. Но очень скоро какая-то сила накатилась на его веки. У него зарябило в глазах, и неимоверная усталость обволокла все пеленой тумана. И Лантаров неохотно поддался этой усталости, осознавая, что снова проваливается вместе с койкой в темный бездонный проем преисподней.

Неизвестно, сколько времени он находился в состоянии невесомого парения, когда его разбудил негромкий, спокойный голос. Очнувшись, Лантаров увидел перед собой худое, изрезанное морщинами, интеллигентное лицо со спокойными, внимательно изучающими его глазами. Из-под края бирюзового воротничка человека выбивались совершенно белые, будто пластиковые, кольца седых волос. Резкие, прямолинейные запахи, яркий свет, строгая белизна вокруг, суровое лицо – все неуютные детали указывали на взыскательность медицинского учреждения. «Живой…» – с трудом подумал он, поражаясь тому, что даже мыслям тяжело пробиться наружу, точно все его сознание было замуровано под толщей бетона и он видел весь мир через небольшую, оставленную невидимым палачом, щелку.

Доктор между тем разговаривал с кем-то с рассудительностью человека, знающего гораздо больше, чем кто бы то ни было в этом помещении. «Та-ак, яс-нень-ко», – повторил он несколько раз, медленно растягивая будто бы ничего не значащие слова. Но в сочетании с напряженной позой медицинского волхва, его сосредоточенным лицом и колючим взглядом слова эти приобретали настораживающий и пугающий неведомой, жуткой неотвратимостью смысл. От повышенного внимания к его телу, которое Лантаров почему-то не чувствовал, ему стало неприятно и сухо во рту. Он хотел было облизать губы, но не смог – язык был непослушным, опухшим и чужим. Пациент сразу почувствовал себя незащищенным под этим настойчивым взглядом, и непроизвольно возникла потребность жалобно позвать маму и заплакать. Так смотрят на лабораторных крыс, когда изучают изменения в их поведении после дозы испытуемого вещества.

Двигать как-то странно уложенной на подушке головой Лантаров не мог, водить же глазами ему было больно – от напряжения глаз сразу возникала резь. Доктор был виден то отчетливо, то в каком-то тумане. И все-таки реальность расплывалась и подрагивала, как если бы смотрел он не на человека, а на его отражение в тихо колышущейся воде. «Уж не во сне ли все это? Может, этот голос – просто скверная галлюцинация?» – сам собою явился будто бы логичный вопрос. Но позади по-спартански спокойного врача он узрел часть как будто женского силуэта. Лица ассистента или ассистентки не было видно. Но до его ушей снова донесся голос, чеканящий фразы с покровительственной интонацией пророка:

– Да, Наталья Егоровна, я определенно уверен, что всякие аварии и катастрофы – это рефлексия подсознания, какой-то, знаете ли, ответ на определенное состояние психики. – Врач качал головой, внимательно разглядывая распластанное тело. Лантаров невольно подумал, что ведь именно этот словоохотливый человек вершит его судьбу. Медик с выражением посвященного в особые тайны тела продолжал осмотр, будто не признавая присутствия самого больного в качестве способного мыслить индивида. Больной же только теперь сообразил, что сам он даже не видит своего тела, ибо голова его была несколько повернута в сторону, а самостоятельно изменить ее положение он не мог. Да и одеяло странно возвышалось, будто его специально сложили горкой у него на животе. Голова казалась пришитой к подушке. Ему почему-то вспомнился сказочный Гулливер, мелькнула шальная мысль: «А может, это все-таки сон, коварный мираж из страшной сказки, которая сейчас закончится, он проснется, встанет с кровати и уйдет?» Но ничего не исчезало, а, напротив, действительность надвигалась на него тяжеловесным катком, словно укатывая в асфальт. Единственное, что ему оставалось делать, так это некоторое время с молчаливой, монашеской смиренностью наблюдать за тем, кто старательно проделывал какие-то таинственные манипуляции с его нечувствительным, кажущимся чужим, телом.

Не дождавшись ответа, светило медицины продолжало извлекать из себя пространные рассуждения.

– Несчастные случаи – это определенно притянутые ситуации, верно? – Сопровождение доктора хранило упорное молчание, но его это, по всей видимости, нисколько не смущало. – Раздражение, гнев, обида и прочие негативные эмоции могут нести, так сказать, ускоренную программу саморазрушения.

Лантаров, то и дело зашторивая уставшие глаза тяжелыми веками, подумал: «Это что, он обо мне, что ли? Гадкий все-таки этот врач!» Затем доктор продолжил странный разговор как бы с собой.

– Конечно, когда речь идет о массовых катастрофах, природных катаклизмах или войнах, в эпицентр столкновения разрушительных энергий попадает много безвинных людей. Это уже прямой ответ Земли, рефлексия Вселенной. Я, однако, верю в строгую индивидуальную ответственность. Вот вы, Наталья Егоровна, праведно живете?

Женщина так и не проронила ни слова, и Кирилл заключил, что это, вероятно, ассистентка или врач со статусом пониже.

«Да обратите же наконец на меня внимание, дайте мне воды», – мысленно призывал Лантаров со злым взглядом из-под налившихся усталостью век.

Неожиданно ассистентка переместилась в пространстве, и в его поле зрения влезло массивное туловище еще молодой, но очень полной женщины в чистом, идеально отутюженном халате. Вызывая болезненную резь в глазах, белый халат заслонил все. Ничего более не оставалось, как смотреть на кусок отполированной утюгом ткани осоловевшими глазами. Он опять поймал себя на мысли, что вызывающе яркий, наглый свет ламп и отчетливо едкий, ненавистный запах больницы сводят его с ума. Но вот халат отодвинулся, и беспомощно распластавшийся больной увидел робкий луч другого света, солнечного, настоящего, земного. Этот слабый, несмелый луч вдруг несказанно обрадовал его. Игриво и робко, словно озираясь по сторонам, он пробивал себе дорогу в это заурядное помещение со слишком правильным, слишком прямолинейным и казавшимся безжизненным порядком, внеся в него маленькую стихию подлинной жизни. Той развязной и шальной жизни, которая ни о чем не думает, дышит полной грудью, озорничает, безудержно танцует, пока не столкнется впервые с мертвенно бледным, окаменевшим ликом смерти. Будто вспомнив, где он, Лантаров одними глазами перевел взгляд на продуманно выстроенные в помещении предметы, и ему показалось, что они находятся в состоянии тревожного оцепенения, как будто строй новобранцев, получивший команду «смирно». В таком порядке не живут, в такой порядок не приходят в гости. Сюда попадают случайно, чтобы встряхнуться и убежать, запомнив навсегда весь его ужас. «И сюда, – вдруг с холодным ужасом подумалось Кириллу, – попадают умирать…» Но нет! Все же лучик сигнализировал: жизнь существует и она продолжается. Она – вечна! В этот момент маленький робкий лучик казался ему олицетворением свободы, несокрушимой, хотя и изменчивой, беззаботно играющей с ним, как осенний ветер играет с упавшим листом, и все же убеждающей: ничего еще не потеряно, жить можно и нужно.