Чистилище. Книга 1. Вирус - Страница 16

– А вот угадай.

Лантаров прищурился, глядя в верхний угол комнаты.

– Наверное, все шестьдесят? Шестьдесят пять?

– А вот и не угадал, – возвестил Шура победоносно, – семьдесят один.

На лицо Шуры на миг набежала тень.

– Представляешь, она всю жизнь, лет, кажется, до пятидесяти, жила в центре Киева. На Печерске, в элитном районе. В фешенебельной квартире – ее муж был генерал, из настоящих боевых вояк. Она сама из потомственной интеллигенции. С шиком жила. Но, как нередко бывает с военными, муж вышел в отставку, три года пожил и отправился туда, откуда не возвращаются. А сын у нее был толковым офицером и непревзойденным специалистом – прошел афганскую войну, а там, я тебе скажу, вертолеты горели не слабее, чем свечи в церкви. О нем легенды ходили… А теперь… увы…

Лантаров слушал не моргая и диву давался – в глазах Шуры появился пугающий вороненый блеск, а голос стал ниже.

– Алкоголь? – догадался Лантаров.

– Да, что-то у него в семье произошло – коса на камень, как говорится. Развелся. Потерял интерес к службе. Запил – этот грешок за ним, впрочем, и раньше водился, но армия все-таки держала в узде. А он взял да и уволился. Евсеевна говорила, хотел бизнесом заняться. А реально стал безнадежно тонуть в бутылке. Она рассказывала: что только с ним ни делала, куда только ни возила, все напрасно. Спивается человек, и все. И главное, его ни кодирование не берет, ни уколы, ни чистка организма. Но женщины – существа стойкие, терпеливые. И Евсеевна искала-искала и прознала, что в забитой деревне, невесть сколько километров от Киева, обитает необычный батюшка, сам, кстати, бывший герой афганской войны. Там даже церквушки не было первоначально, на обычном домишке крест водрузили. И уж только через несколько лет выстроили священнослужителю церквушку – слишком многие люди к нему тянулись со всей Украины. Он и наркоманов заговаривает, и обреченных, бывает, исцеляет.

– И что ж, вылечил он ее сына?

– Да как сказать… После первой беседы с батюшкой он три месяца даже от пива отмахивался. А потом опять его затянуло в черную воронку. Но Евсеевна считала, что это во многом окружение повинно. И она ради сына решилась на смелый шаг. Уговорила его переехать в глухую деревню. Вернее, у него выхода не было – квартира-то ей осталась после того, как генерал почил… А Евсеевна – дама решительная, квартиру продала, часть денег в банке обустроила, а часть потратила на покупку небольшого домика и всего, что к нему необходимо. Вот так сама переселилась поближе к батюшке и сына на природу сманила. Сыну пообещала: если он год выдержит, покупает ему квартиру. А он какой-то окаянный – то просветление наступит, то опять в запой уйдет. И так уже, наверное, с десяток лет борьба продолжается. Настоящее противостояние. Больше всего полгода выдерживал. Непрошибаемый. Говорит: кого «Стингер» не взял, того молитва не проймет.

Лантаров понимающе кивнул.

– Это она… помогла попасть в эту больницу?

Шура заулыбался с выражением ласкового укора.

– Называй меня Шурой, на «ты».

– Хорошо, – согласился Лантаров, и неловко, без интонации, через силу произнес, – Шура… Ты…

– Вот и чудно! – он удовлетворенно улыбнулся. – Потому что Александр Иванович – это совсем другой человек. А Шура – это действительно я. Так что не сомневайся.

Лантаров кивнул головой в знак согласия.

– А с больницей все тоже забавно вышло. Я почти никогда к врачам не обращался, как-то привык обходиться самостоятельно. И на этот раз точно так же случилось бы. Человек способен исцелиться самостоятельно, если только не станет действовать против природы. Природа ведь мудрее нас, и у нее предусмотрительно заготовлен целый арсенал средств. Например, мою переломанную ногу можно было бы обложить перцем и подорожником, перетянуть, и все срослось бы. Но перелом оказался со смещением, так что пришлось вкусить медицинских плодов цивилизации.

Лантаров с удивлением посматривал на соседа. «Какой-то чудной, не от мира сего», – думал он, разглядывая его пепельную бороду.

– Но когда Евсеевна увидела, что кость вылезла, они с сыном меня загрузили в автомобиль и прямо сюда прикатили.

Сосед еще что-то рассказывал о своей ноге и лечении, а Лантарова постепенно заволакивали воспоминания. Они были, как облака, которыми невозможно управлять или от которых невозможно скрыться. Но он и не хотел скрываться – он как бы переживал отдельные куски своей прежней жизни заново. Больше всего Лантарова мучила разгадка темного пятна – его представления об отце. Где был этот важный в его жизни человек в то время, когда его несуразно озабоченная мать боролась с собственной страстью жить непринужденно и необременительно?!

Неожиданно представший пред его взором отец казался бестелесным, просвечивающимся существом, бледной, сероватой, невзрачной дневной тенью, какую случается видеть во время работы завешенного матовыми облаками солнца. Как если бы был джинном, терпеливо вызываемым из волшебной лампы. Лантаров отчетливо вспомнил, что сам он был одним из тех тайно ущемленных школьников, которые жили в неполных семьях. Не часто, но ему случалось быть ужаленным тем прискорбным фактом, что за спиной вместо сурового, невозмутимого и спокойного витязя, какими казались ему отцы сверстников, у него самого оказывалась вопиющая пустота. Молодость, впрочем, быстро удаляла жало, боль притуплялась и затем исчезала до нового напоминания. Из обрывков разговоров матери подростком он сложил лишь приблизительный визуальный образ, но и тот походил на неприглядный водевильный силуэт, какие порой мелькали на экране примитивных сериалов. Этот образ не стыковался с реальным человеком, который хоть редко, но появлялся в его жизни. Возможно, отец когда-то любил его мать, хотя сам Лантаров четко осознавал: его мать всегда оставалась слишком блестящей, холодной и неуловимой для любви. Казалось, она позволяла лишь восхищаться собой, но делить эмоции, наслаждаться обменом чувств – это вряд ли. Сейчас взрослому Лантарову представлялось, что она ни тогда, ни в любое другое время никому не принадлежала.

Лантаров-старший был вполне преуспевающим доцентом в престижном университете, когда впервые встретил юную нимфу, непрерывно требующую непрестанных признаний, обожания и страсти. Статный мужчина с аккуратно подстриженной бородкой был на четырнадцать лет старше, к тому же женат, с ребенком почти подросткового возраста. Ее это ничуть не смущало, – любовный вампиризм, в сущности, отражал самую сердцевину ее самодовольной, еретической души; по жизни эта женщина продвигалась, как снайпер, не ведающий промаха или осечки. Впрочем, когда отец узнал, что его малолетняя пассия беременна, а врачи категорически против аборта, он был даже рад такому повороту событий – это младший Лантаров узнал из случайных обмолвок матери. Конечно, она увела его от семьи, запрещала даже заглядывать в прежнюю жизнь: все, что было до нее, ему с суровой непреклонностью предписывалось стереть, хирургическим путем удалить из жизни. Но Кирилл хорошо знал и то, что время от поспешной и скромной свадьбы до неминуемого расставания оказалось ничтожно малым. Ее не устраивало буквально все. Этот жалкий сожитель – она всегда колола его обидными прозвищами – зачем-то растрачивал силы на какую-то мифическую диссертацию с прогорклыми перспективами. Вместо безудержного веселья с беспечными компаниями, солнечными курортами и нескончаемой смены зажигательных авантюр он предлагал ей серые будни, приправленные какими-то оскорбительными кухонными обязанностями. Вместо свободного парения он тихо настаивал (нет, он, конечно, не решился бы требовать) на ужасающе-мрачном исполнении роли жены и матери. Для нее это было немыслимо, возмутительно и бесчувственно! Она никогда и ни за что не хотела превратиться в блеклого, без запаха и цвета домашнего зверька. Он явно поймал не ту рыбку! От своих претензий и амбиций отец отказался быстрее, чем сам мог предполагать; они были безвозвратно зарыты в братской могиле всех тех наивных желаний мужчин, избравших дикую, ослепляющую красоту вместо мудрости и домовитости.