Чикагский блюз - Страница 28

– Меня Зина спрашивает, как ваш день рождения отмечать будем, – подступалась к отцу матушка. – Что ей сказать?

– Не знаю, – отводил глаза отец.

Да, я его понимал: сложиться деньгами на равных не получится, а принимать гостей за счет брата стыдно. Но не справлять же, в самом деле, порознь и в разные дни! Бабушка, как говорится, в гробу перевернулась бы, узнав про такое….

Мама съездила в город и вернулась расстроенная, чуть не плача, – я догадался, что денег достать не удалось. У нас тоже дивидендов не предвиделось.

Вот тогда Настя и сказала про китайскую картину…

Внизу, на своей половине, дядя Жора смотрел футбол. К нам на второй этаж его голос проникал сквозь неведомые щели отчетливо, словно дядька, на манер Диогена, сидел в бочке и бочка эта стояла у меня в комнате:

– Ну! Ну! – вопил дядя Жора. – Бей! Куда же ты бьешь, чудила с Нижнего Тагила! Ну! Ну! Го-ол! Язви тебя в душу! Гоо-ол! Молодец!

Мне нравилось, что дядя Жора хоть и ругает игроков за промахи, но не забывает и похвалить за удачу, а также подбодрить, если кто-то сильно приложился о землю:

– Ну вставай, вставай, а то простудишься. Ничего, ничего, до свадьбы заживет…

А также дядя Жора следил, чтобы судья был объективен и не подсуживал.

– Ты что, с похмелья и ничего не видишь? – орал дядя Жора в телевизор. – Там же чистый офсайд был! Чистый!

Если дело касалось симуляции или глупости, дядя Жора язвил и насмешничал:

– Правильно, бей своих, чтобы чужие боялись! Были бы мозги, могло быть сотрясение! Беги, догоняй противника! Штрафной тебе не светит!

И опять:

– Ну! Ну! – Было слышно, как он вскакивает и топает ногами. – А-а-а! Бей! Ну бей же, урюк сушеный! Мазила!..

Под эти вопли мы с Настей уложили завернутую в одеяло картину на стол и заново перевязали съехавшие тесемки. Тонкая рисовая бумага с морщинками и складочками, ломкая на вид, уютно разместилась в изящной буковой раме под стеклом. С годами она посмуглела; пожелтела и подложка – большой лист ватмана, на котором покоилась картина.

Китайцы, китайцы, десятки китайцев… Мне вдруг стало безумно жаль эту загадочную китайскую картину. И пусть я ни черта не понимал, что она изображает, но мне был мил толстый усатый китаец в халате, я мог подолгу смотреть на погоню кошки за мышкой, разглядывать делегацию, явившуюся к трону важного мандарина…

Было что-то роковое в расставании с картиной, что столько лет висела сначала у Настиной бабушки, а потом у нас. Потянуло душу, как при разлуке с дорогим человеком, и вдруг отчетливо стало казаться, что с картиной уйдет и прежняя мирная жизнь. Мать, отец, Настя, Дениска, дядя Жора и тетя Зина – все станут хуже, злее, бессердечнее, словно эти тридцать китайцев, мышка, кошка и собачка берегут наши семьи, поглядывая из тонкой буковой рамы, и удерживают нас от скандалов и склок. «Видите, – словно говорили персонажи картины, – какая у нас суета? Все движется, шевелится, гавкает и пищит, торопится, не поспешая, и при этом – мир, согласие и мудрость в нашем доме…» А сама рама, прочная и добротная, из чуть маслянистого на ощупь дерева, показалась мне знаком нашего семейного согласия…

– Может, не надо? – осторожно сказал я.

– Надо, – упрямо кивнула жена, и мне показалось, она знает, в чем правда. – Если не будет денег на юбилей, все сойдут с ума… – Она степенно перекрестилась, глядя в открытое окно: – Помоги, Господи!..

Родители ничего не знали о готовящейся продаже культурных ценностей. А если бы и знали, помешать не смогли бы. Как и мы, к сожалению, не мешали им ходить в ломбарды и на Сенную площадь.

Жена вышла к воротам на разведку и махнула мне рукой: «Спускайся!»

– Нет, вы посмотрите на эту балерину в трусах! – бесновался перед телевизором дядька. – С пяти метров попасть не может! Да я такие с завязанными глазами забиваю! – хвастался сам перед собою дядя Жора, словно и не ему накатывало шестьдесят пять.

Я вынес сверток и уместил его в багажнике на поролон. Вывел машину на улицу и махнул Насте рукой. В зеркальце заднего обзора было видно, как она размашисто перекрестила и меня, и машину, и китайскую картину в багажнике.

Все-таки внучка святого! Знает, когда перекрестить, когда молитву прочитать, кому свечку поставить. Нельзя сказать, что живешь как у Христа за пазухой, но такой статус уверенности добавляет.

С другой стороны, лучше не поминать имя Господа всуе, а знать свой шесток и держать язык за зубами. Это же дедушка жены, принявший мученическую смерть от богоборческой власти, признан святым, а не она. И тем более не я.

И уж конечно не дядя Жора, который, узнав про реабилитацию и канонизацию, обрадовался и хотел было вписать в свою визитную карточку: «Двоюродный сват дочки святого и двоюродный дядя внучки святого, кандидат технических наук, лауреат Государственной премии».

В Комарове я взял пассажира – высокого мрачноватого мужчину с выпученными рачьими глазами, представившегося через несколько минут езды писателем. Я тоже представился: Кирилл Банников, старший преподаватель, еду в город, чтобы оценить китайскую картину.

Еще минут через пять я узнал, что у писателя есть знакомый китаист, хорошо разбирающийся в восточной живописи и знающий китайскую грамоту – иероглифы. Этот китаист тоже был писателем и во время корейской войны даже несколько раз переводил выступления Мао Цзэдуна перед советскими специалистами, за что и был отмечен великим кормчим. Но после витиеватой похвалы он раздухарился, решил, что ему сам черт не брат, и залез к дочке китайского лидера под длинную юбку. Дело получило огласку, и Мао Цзэдун турнул дерзкого переводчика из Поднебесной. Теперь писатель-китаист слагает мемуары у себя на Васильевском острове, а по вечерам ходит гулять к устью Смоленки.

– Я могу дать его телефон, – весело покосился на меня писатель. – Договоритесь с ним посмотреть вашу картину, он человек общительный…

– Неплохо бы, – кивнул я, надеясь с помощью китаиста хотя бы прояснить смысл изображенного на пергаменте. – Если вас не очень затруднит.

– Меня это очень затруднит, – иронично сказал мужчина и не спеша достал телефонный справочник в бледно-розовой обложке. – Поэтому я буду требовать скидки при оплате за проезд.

– Да бросьте вы, – махнул я рукой. – Я с вас ничего не возьму.

– Ну смотрите, – повеселел писатель, записывая мне телефон коллеги. – Это вы сами предложили.

Мы расстались у Черной речки, и я покатил на Васильевский. Теперь на острове сходились три точки: художественный салон на Наличной улице, куда я собирался первым делом, наш дом и место проживания китаиста Михаила Ивановича, неудачно залезшего под юбку к маоцзэдуновской дочке.

Я рассудил, что в антикварный салон всегда успеется, их много, а китаеведы в наше время редкость. Это раньше, когда мы вовсю дружили с Поднебесной, а китайцы учились в наших вузах и анекдоты про них ценились вровень с анекдотами про Ваньтё и Маньтё, китаеведы, надо думать, водились в каждом институте.

Я заехал домой и набрал номер китаиста.

– Алё! – ответил хриплый мужской голос, сильно недовольный моим звонком. – Кто это?

Я назвался и назвал фамилию писателя, снабдившего меня номером телефона. После дотошных «ну?», «от кого, от кого?» и рассуждений о страшной, чертовской занятости и цейтноте мы договорились встретиться через полчаса на месте впадения реки Смоленки в Финский залив. Попутно я рассказал, что представляет из себя картина.

– Посмотрим, – брюзгливо пообещал Михаил Иванович.

Я подъехал к берегу залива. Машина почти уперлась бампером в парапет. Эти места мне были хорошо знакомы. Несколько лет назад я бегал сюда по утрам и делал разминку. Я вышел. Смоленка в оправе из высокого серого гранита упруго теснила мелкие воды залива. Выше по течению, за широким мостом, где вдоль пологих зеленеющих берегов стояли башни на курьих ножках, вода в реке казалась зеленой. Зеленел и сам воздух над дорожками вдоль Смоленки: там росли молодые лиственницы. Здесь же, среди могучих гранитных плит, вода в реке казалась черной и густой, словно, пройдя под гулкой аркой моста, где, покачиваясь горлышком, плыла бутылка, она меняла свой цвет.