Четыре сезона - Страница 9

…Иммануил Кант написал несметное количество научных трактатов, и занудными кажутся только те из них, что когда-то приходилось конспектировать согласно требованиям институтской программы. Достаточно сейчас полистать «Грезы духовидца», «Наблюдения над чувством прекрасного и возвышенного», «Основы метафизики нравственности», и становится ясно: и те, кто когда-то замышлял из Кенигсберга порыв на восток, и те, кто этот порыв прервал, вряд ли когда-то давали себе труд читать Канта. Даже в вульгарном изложении его принципы, подернутые пеленой времени, выглядят чистой воды схоластикой. Главный философский закон, который доказывал Кант, — правило автономности морали, не зависящей от внешних обстоятельств. Иными словами, человек и размышлять даже не должен о том, позволяют ли ему обстоятельства быть порядочным, он просто обязан следовать нравственному закону. Цель жизни происходит из морали, а не наоборот. Суть этой теории Кант сформулировал в знаменитой чеканной фразе, которую вот уже полтораста лет копируют в свои дневники романтические особы: «Две вещи наполняют душу всегда новым и более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, — это звездное небо надо мной и моральный закон во мне…»

Интересно, что к этой мысли философ пришел примерно в те годы, когда Кенигсберг впервые в своей истории стал русским городом. В ходе Семилетней войны Восточную Пруссию оккупировали войска императрицы Елизаветы Петровны, и Кант вместе с другими преподавателями университета даже присягал ей на верность. Номинальную преданность философа и других жителей Кенигсберга императрице гарантировали, помимо прочих, генерал-губернатор города Александр Суворов и солдат его гарнизона Емельян Пугачев. Среди слушателей лекций Канта тогда появились русские офицеры. Жизнь ученого от всего этого мало изменилась, как не менялась она под воздействием других формальных обстоятельств: прихотей капризных правителей, злословия бездарных коллег или восторгов почитателей.

Не знаю, всегда ли Иммануил Кант на деле следовал своему нравственному принципу. Но, согласитесь, достаточно было просто сформулировать такой закон, чтобы получить право в любой солнечный день умереть счастливым.

Здравствуйте. Прибыли. Стамбул и впрямь словно туман, город-лакомство для импрессионистов, открытка из отпускного альбома: мягкий свет, полутона, дымка над водой, приглушенные звуки. Зимой здесь почти нет ярких красок, даже знаменитые стамбульские базары — всего лишь двуцветные, золотые и серебряные, золотые от туристской мишуры и серебряные от мерцания сувенирных кинжалов, кувшинных боков и исчеканенных мушиными арабесками мельхиоровых подносов. Россказни о кричащей пышности — вздор, ведь Турция, наверное, не зря подарила миру так много символов безупречного вкуса. Вишни, тюльпаны, инжир, абрикосы, миндаль; образцы утонченной, хрупкой красоты, знаки непорочности природы — все отсюда. Союз спокойных и свободных тонов, букет запахов, вкусов, оттенков: тускло-красное свечение тюльпана; благородная горечь миндаля; темное бордо кислой вишни; кремовая приторность мякоти абрикоса; лиловый отблеск лопнувшего от спелости плода инжира.

Варварская страна; жестокие янычары; сатрап, отправляющий на страшную казнь толпы пленников; султан, умертвляющий по восшествии на престол своих братьев, — если это и было, то было в забытом прошлом. Вспомним о другом: одна великая цивилизация в буквальном смысле слова стоит в Турции на руинах другой. Хеттов сменили персы, на развалинах империи Александра Македонского обосновались римляне и парфяне, Византию сокрушили турки-сельджуки и основанная Османом на шесть с лишним веков султанская династия. Православный собор Святой Софии, превращенный в мечеть, — самый наглядный, но далеко не единственный пример малоазийского многообразия миров. Местный политический идол Мустафа Кемаль Ататюрк заложил на обломках рухнувшей под собственной тяжестью исламской деспотии светское государство, столь же европейское, сколь азиатское, открытое всем ветрам, доступное всем влияниям — не в силу внутренней слабости, а потому, что пласт многовековой, разноцветной турецкой культуры теперь невероятно прочен и, кажется, способен вынести любые потрясения. Назым Хикмет сравнивал малоазийский полуостров с головой кобылицы, галопом летящей в волны Средиземного моря. Сонное имперское величие ушло навсегда, и сейчас Стамбул — «всего лишь» Стамбул, вещь в себе, капризный и переменчивый город в тумане, парадигма непостоянства. «…Огромный город, выстроенный на трех морях и четырех ветрах, на двух континентах и над зеленым стеклом Босфора», — писал Милорад Павич.

Стамбул-Константинополь не случайно двадцать веков играл ключевую роль в определении мировых судеб, даже в периоды упадка этот город оставался великолепным, роскошным, манящим. Его жителям все еще по душе определения превосходной степени, связанные с блеском, светом, цветом: несравненный, сияющий, блистательный. Империю Османов называли Сиятельной Портой, а стамбульские мечети в стародавние времена нарекали цветными именами — Голубая, Зеленая, Радужная.

Силуэты Стамбула заданы мечетями с их высокими минаретами. Минареты вызывающе изящны и способны побудить к рискованным сравнениям. Милитарист сочтет их похожими на готовые к пуску ракеты (один турецкий политик назвал минареты «штыками ислама»), последователь Фрейда отыщет в их очертаниях фаллическую символику, а для романтического наблюдателя минарет — стебель ириса или пшеничный колос. Темной зимней ночью в плохо освещенных центральных кварталах Стамбула минареты, украшенные яркими лампами, напомнили мне свечи. Над гигантским городом нависла похожая на блюдо из базарной лавки луна — такая же, как и сто, как и пятьсот лет назад. Серые купола мечетей плыли в небе над застроенными вдоль и поперек холмами, над развалинами крепостных стен, над столпотворением великого азиатского города, прибившегося к европейскому берегу.

…Одним из немногих бессмысленных турецких султанов был сын Сулеймана Великолепного и восточнославянской рабыни Роксоланы Селим II. Он продержался у власти всего несколько лет, не оставив после себя ни возвышенных сказаний, ни героических поэм, ни благодарности в сердцах подданных, ни даже ужаса в душах покоренных народов. Летописцы дали Селиму прозвище «Пьяный» — он окружал себя художниками и учеными, любил шумные праздники и вино. Как-то раз после обильных возлияний султан поскользнулся, потерял равновесие и вскоре скончался от последствий падения на мраморный пол турецкой бани.

Несмотря на бесславную кончину, Селим сумел увековечить свое имя. Султан повелел построить мечеть, превосходящую размерами и роскошью саму Айя-Софию. Так в городе Эдирне и возникла Селимие, мечеть Селима. «Помощью Аллаха и милостью султана мне удалось возвести купол диаметром на четыре локтя, а высотой на шесть локтей больше», — написал, окончив в 1575 году строительство, архитектор Синан. Именно Синан, а не пьяный султан, достойно вошел в историю: не спесь тирана, а гений художника позволил исламу одержать великолепную победу над христианскими создателями храма Премудрости Божией. Главный православный собор славил Христа первые девять веков своей истории. Когда после падения Константинополя Византия склонилась перед знаменами Мехмеда II, победитель повелел оставить дом Божий домом Божиим, изгнав из святых стен чужого Бога. С той поры в Айя-Софии и славят Аллаха.