Четвёртая осень - Страница 1

Руслан Киреев

Четвёртая осень

Повесть

А если твой Вальда прав? Если страх - это действительно боязнь утраты и лучший способ почувствовать себя свободным - это и впрямь отказаться от всего?.. Хотя что значит - от всего? И от жизни тоже? Этого, часом, он не говорил тебе? Именно этого. Впрочем, ты ведь не из робкого десятка, тут ты в своего прадеда пошла. Грузинский князь, он совершал, если верить твоей матери, чудеса храбрости.

Внучка унаследовала его отвагу. Когда тридцать лет назад я увидел ее в ночном аэропорту, последний автобус уже ушел, а до первого было еще далеко. Одиноко стояла она на пустынной площади. Баул, авоська с яблоками... "Кандиль?" - небрежно спросил я. Веселое удивление выразилось на молоденьком лице: "Смотрите, а москвичи разбираются в яблоках! Или вы не москвич?" - сообразила и даже, по-моему, обрадовалась она. На ней был прорезиненный плащ, каких ты, наверное, и не помнишь, и зеленая шляпка с цветком. У пустого фургона, на котором мы привезли к ночным и утренним рейсам ворох бумажных мешков с завтрашними газетами, покуривал Илья. Вот так же спустя два года стоял он с букетом сирени у черной "эмки" возле светопольского роддома. Да-да, сирени, и я до сих пор не знаю, где раздобыл он ее в середине сентября.

Оранжевый, в кружевах, сверточек казался мне слишком легким. Это тревожило меня... Между ветвями старого каштана пробивалось солнце.

Ты права: как мог я запомнить всё: и солнечную мозаику, и резкий сигнал пролетевшей мимо "Победы" (я вздрогнул, но руки, которые держали тебя, остались неподвижны), и шелест кустов в узком больничном скверике, куда я лазил через забор? Запомнить и спустя двадцать восемь лет (месяц назад тебе исполнилось бы двадцать восемь) все так живо увидеть вновь. Не знаю, Катя. Но ведь не мог я выдумать все это. У меня слабая фантазия - не то что у Ильи. Помнишь голубые банты, что понавязал он на веник, бидон, совок, бутылочки?.. По росту выстроил весь этот детский сад - веник во главе! - и ты, трехлетняя воспитательница, рассказывала сказку. Илья сидел, развалясь на диване - этакий добродушный великан в королевстве лилипутов, и с интересом внимал тебе. Я не остановился на пороге. Влетел, забегал, затарахтел, извиняясь за опоздание и, наверное, прося у мудрого Ильи какого-то немедленного совета. Он молчал. Улыбка не сошла с его толстого и темного, с аккуратным чубчиком лица, но как-то смялась. Торопливо сунул я тебе шоколадный батончик. Его следовало б отдать после обеда, но я сделал это сейчас, немедленно. Откупился...

Ты спрашивала, как познакомились мы с твоей матерью. Не ее спрашивала - меня, и я отвечал: в аэропорту. Днем учился, а ночью - вернее, через ночь - развозил с Ильей газеты... Тебе этого было мало. Чего-то еще ждала. Тогда я не понимал - чего, а сейчас вижу: подробностей. Как, взяв баул, она оставила для меня авоську с краснодарскими яблоками, как смело двинулась к фургону - одна, ночью, в чужом городе. Секунда, и она стояла на подножке. Сзади тяжело качнулась коса. И какая!

Ты не любила свои волосы. Почему? Не оттого ли, что они ни в какое сравнение не шли с роскошными волосами матери?

Она обрезала их, когда тебе было лет двенадцать. Седеть начала... Теперь она вся седая, но это идет ей. Она подтянута и моложава, и это, признаюсь, раздражает меня. Как два врага сидим мы с ней за столом в тихой и пустой без тебя квартире. "С каким маслом,- спрашивает,- будешь картошку?" Так подчеркнуто спокойно звучит ее голос... Что стоит ответить: "Со сливочным" или "С постным",- но нет, подымаюсь, молча достаю с полки скользкую бутылку. Глаза опущены, но все равно вижу, чувствую ослепительную белизну ее кофточки под бежевым жакетом. Хоть бы капнула, думаю... Твоя смерть не сплотила нас, как это вроде бы должно было быть, а разъединила боюсь, навсегда.

В углу песочницы примостилась, и, если б не пальто, я прошел бы мимо, но пальто было ее. А в следующую секунду увидел и замшевую сумку, которую привез из Венгрии вам обеим. Сейчас она лежала на земле, на почернелых листьях, смешанных с мокрым песком и сором. Я медленно приблизился. Она повернула голову и всматривалась в меня, силясь понять, чего я хочу от нее. А может быть... Можеть быть, даже - кто я такой. "Нина... Нина, ну что ты!" Поднял с земли сумку, мягко потянул на себя, но она не разжала пальцев. О тебе я не думал, я не был отцом в этот момент (теперь уже бывшим отцом), я не терял дочери. Я был мужем этой полумертвой от горя женщины - только мужем, и ничем кроме. Главное - не дать ей умереть совсем.

Иногда во сне я снова гуляю на свободе под невидимым солнцем. Вот кизил, я собираю его и радуюсь - это не сон, во сне не бывает так правдиво: розовые потеки на руках от переспелых ягод и те различаю. Значит, не сплю, на сей раз точно, но на всякий случай пробую проснуться и вновь убеждаюсь: не сплю. Ты жива, ты где-то неподалеку. Опять делаю усилие над собой, потом еще и еще - бьюсь, как тот майский жук о стекло, пока не пробиваю-таки его и не вываливаюсь наружу. Некоторое время лежу не шевелясь - хитрый жучок перед лицом гибельной опасности, а внутри все дрожит, остывая.

Боже мой, мне ведь надо так мало!

За школьной оградой, мимо которой мы шли, цвели подсолнухи. Я держал тебя за руку. До первого сентября, говорил, осталось пятьдесят дней. Каким огромным казался тебе этот срок! Ты бегло читала, считала до тысячи, и мы поговаривали, не отдать ли тебя сразу во второй класс. Спешили... Задрав голову, смотрела ты на мохнатые, с лакированными лепестками, тарелки цветков, а я тянул тебя дальше. В музей... Предвкушал, как ахнешь ты, увидев на стенде, посвященном первым светопольским комсомолкам, собственную бабушку. Ту самую, что, присев на краешек стула, увлеченно читает вслух "Пионерскую правду", играет на пианино, а на праздники развешивает по всей квартире разноцветные флажки. И вдруг - здесь, в прохладных залах, среди доисторических черепков, чучел и птиц...

Я просчитался. Скользнув взглядом по стенду, ты двинулась дальше. Тогда я выговорил: "Узнаешь?" - и ты удивленно скосила на меня блестящие глаза. Дожно быть, меня выдал голос. Я волновался как мальчишка тридцатилетний детина, директор пусть небольшого, пусть всего лишь консервного, но завода. У распахнутых настежь белых дверей сидела, поставив ноги на коврик, служительница в тапочках, одна на два или даже три сверкающих паркетом зала... Ты снова повернулась к стенду. Не узнать не могла: точно такая фотография хранилась в нашем семейном альбоме.

Она и поныне там... Все, все пережило тебя: и фотография, и альбом с потертыми уголками, и тумбочка, в которой лежит он...

Новый год - первый без тебя Новый год - мы не встречали. Я заикнулся было, надеясь, что, может, хоть это встряхнет твою мать, но она так испуганно, так жалобно выговорила: "Нет... Нет..." - что я смолк на полуслове. Отключил в девять вечера телефон, а уже в одиннадцать мы лежали каждый в своей кровати и под своим одеялом, но еще в общей спальне (только весной я перебрался в твою комнату). Над нами, и под нами, и за стеной наяривала музыка, люди веселились у елок, а мы притворялись друг перед дружкой спящими. Время от времени я прислушивался, дышит ли она...

А уже в январе она начала мало-помалу отходить. С первых же чисел, будто с новым годом для нее началась и новая - без тебя - жизнь, с которой прежде она мириться не желала.

В марте, в канун женского праздника, явилась домой с коротко остриженными и совершенно седыми волосами. Кто бы узнал в этой элегантной даме ту осунувшуюся старуху, которую я, как тряпичную куклу, уводил oт сырой песочницы, а следом по земле с почернелыми листьями волочилась на длинном ремешке сумка? Ожила... Но именно в марте я переселился в твою комнату.

Не матери, а мне сказала о своем предстоящем замужестве, мне первому. Как и сейчас, я был тогда вдвое старше тебя (не дай бог никому познать такого повтрения!), я достиг зенита зрелости - сорок три года! - несколько заводов и совхозов было вверено мне, и от кого, как не от меня, могла ты ждать доброжелательной и мудрой поддержки? Вместо же этого прозвучало, как в кино: "Прекрасно. За кого, если не секрет?" И услышал: "За Щукина".