Четвертая Беты - Страница 8
Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 65.Когда Дан, Ника и Дор вышли на одну из наружных лестниц, они увидели в тусклом свете редких лампочек огромную толпу.
— Что они тут делают? — удивилась Ника.
— Слушают, — объяснил Дор. — Зал слишком мал, туда попала лишь часть желающих.
— Неужели тут слышно?
— Да. Конечно, не так, как в зале, но слышно. Почти на пятьсот шагов. Это единственный такой зал в Бакнии, его строил тоже старый Расти. В те времена искусство поэтов не имело соперников, театр, музыка, лишенная слов, были еще малоизвестны, и на концерты поэтов собиралось невиданное количество слушателей.
— Так у вас все поэты поют? — поразилась Ника. — Но Поэт тоже иногда просто читал стихи.
— Это новые веяния. Совсем новые, их существование измеряется жизнью одного-двух поколений.
Они были еще высоко над землей, когда на нижней лестнице появился Поэт, и вся округа взорвалась аплодисментами. Когда же он спустился вниз, к нему подошла девушка в светлом платье и протянула длинную гибкую ветку с темными листьями, покрытую мелкими белыми цветами. За ней еще и еще, когда Дан с Никой и Дором пробрались к нему, в руках его была уже целая охапка, увидев их, он обрадованно улыбнулся и отдал цветы Нике. Лицо у него было усталое и счастливое. Когда он протянул букет Нике, Дан внутренне напрягся… и вдруг вспомнил, что за два часа Поэт не прочел и не спел ни одной строчки о любви. Его песни были о чем угодно — о деревенском учителе, о покалеченном солдате, о войне, о дружбе, о тоске, о скитаниях, о разобщенности, о единстве — о чем угодно, только не о любви. И странно успокоенный этим Дан даже не отреагировал на вопрос «тебе понравилось?», адресованный Нике — не им, а ей одной…
Ника не успела ответить.
— Ты был неподражаем. — Твердый насмешливый голос прозвучал за спиной Поэта. Тот стремительно обернулся.
— Маран!
— Да, дорогой друг.
— Ты был в зале?
— А ты на это не рассчитывал?
Поэт пожал плечами.
— Я не выбирал слушателей. Я пою для всех.
— Очень благородно с твоей стороны. Если б ты еще испрашивал разрешение государства выступать в зале, который ему принадлежит…
— Мне помнится, совсем недавно Изий заявил во время какой-то речи, что государству не нужно подобное старье, государству нужен гигантский земельный участок, который занят под эту, видите ли, рухлядь…
— Это еще не значит, что ты можешь использовать зал для собственных нужд.
— Каких собственных нужд, гражданин начальник спецотдела? Останови любого и спроси… впрочем, ты это и так прекрасно знаешь… Никто из тех, кто пришел сюда сегодня, вообще никто из тех, кто когда-либо приходил на мои вечера, не платил ни монетки. Я пою бесплатно.
— Это мне известно. Я не об этом.
— О чем же?
— О политических демонстрациях.
— Ты имеешь в виду мою песню памяти Расти?
— Разве ты знаешь за собой только это?
— Я не знаю за собой ничего, противоречащего чести и совести.
— Я тебя предупредил, Поэт.
— Благодарю за предупредительность, Маран.
— Ладно… — Маран вдруг изменил тон. — Все это частности. У меня есть предложение — посидеть за чашкой тийну.
— С тобой?
— Да, со мной. Или вы боитесь? Вы же видите, я один.
— Кто тебя знает, один ты или?.. — пробормотал Дор.
— Даю слово.
— Слово Марана?
— Слово Марана не хуже любого другого. Что, Поэт, не так?
— Возможно, так, — медленно сказал тот, — а возможно, и не так. Прошло слишком много лет с тех пор, когда я поручился бы за крепость твоего слова, Маран.
— Не веришь слову, так поверь здравому смыслу. Разве ты собираешься прятаться? Разве я не смогу найти тебя, где б ты ни спрятался, приди тебе такая фантазия в голову? Разве я не могу разыскать любого из вас в отдельности или всех вместе в ту минуту, когда мне это понадобится?
— Идем, — решительно сказал Поэт. — Идем.
— Это еще что за водичка! — сказал Маран, пренебрежительно отодвинув в сторону посудину с таной. — Выпьем лучше по чашечке тийну.
— А закон? — полюбопытствовал Поэт.
— Закон?.. Эй, приятель, дай нам несколько пустых чашек! Шевелись! — Маран вытащил из заднего кармана поношенных брюк плоскую флягу, отвинтил колпачок, налил темной, остро пахнущей тийну в четыре чашки, вопросительно посмотрел на Нику — та отрицательно качнула головой, снова завинтил колпачок и демонстративно положил флягу на стол. — Неужели тебя беспокоят подобные пустяки? По-моему, в своде нет ни одного закона, который бы ты не нарушил.
— Ошибаешься, — насмешливо сощурился Поэт. — Я никого не убил, не ограбил, не изнасиловал.
— Верно. Но ты вполне можешь кончить, как убийца.
— Могу. Как убийца, либо как Мастер или… Рон Лев.
— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Маран после еле заметной паузы. — Рон Лев умер от рук убийц.
— Так и я могу умереть от рук убийц, это ведь не исключено.
— Ты играешь с огнем, Поэт.
— Не будь банальным, Маран, тебе это не идет.
— Неужели ты не понимаешь, что государство может раздавить тебя одним щелчком?
— Почему же оно этого не делает?
— Потому что мы росли с тобой вместе. Потому что ты дрался рядом со мной, когда соседские мальчишки обзывали меня гнусными словами только из-за того, что мой отец повесился, оставшись без работы. Потому что меня кормили, поили и одевали твои родители. Потому что мы бегали вдвоем со своими детскими стишками к Вену Лесу, который тогда еще не был Мастером…
— Он был Мастером всегда.
— Да, он был Мастером всегда, но тогда у него было еще и имя…
— Верно, тогда у него было имя, но скажи, Маран, когда хоронили его уже ставшее безымянным тело, где был ты? Я-то знаю, где был я. Я стоял у гроба, потом у могилы, потом плакал у дверей его дома, а вот где был ты, Маран?
— Мы воевали за идеи Перелома с оружием в руках, а Мастер…
— Не напускай тумана, Маран, ты не на трибуне. Конечно же, ты великий воитель… вроде твоего приятеля Изия!.. но уж в тот-то день я, к счастью, был рядом с тобой. — Он поставил чашку и повернулся к Дану и Нике. — Мы выпустили десяток пуль в стены Крепости и, клянусь, могли бы палить по ним до скончания века, если б несколько доблестных гвардейцев не открыли нам ворота. — Это «доблестных» прозвучало в его исполнении, как ругательство. — Когда мы ворвались в Крепость, оказалось, что нас тысяч пять-шесть, а защитников ее две-три сотни, и то, большинство бросило оружие сразу, отстреливалось каких-нибудь пятьдесят-шестьдесят человек на подступах к Центральному зданию, половина их была убита на месте, а остальные сдались через пару минут, после того, как покончил с собой император. Знаете, как это было? Он вышел на балкон, приблизился к перилам и сказал: «Не стреляйте друг в друга, вот кровь, которой вы жаждали»… И представьте себе, все замерли, ни одного выстрела! Тогда он улыбнулся, мол, ладно, я вам помогу, и выстрелил себе в сердце.
— Что тебе очень понравилось, — сказал Маран без вызова, просто констатируя факт.
— Да. Это была красивая смерть. Не знаю, как он жил, но умер он красиво. И что удивительно, тысячи человек ворвались туда, чтобы расправиться с ним, и ни один не посмел… Впрочем, я полагаю, что, очухавшись, его пристрелили бы доблестные гвардейцы, деваться-то им было уже некуда…
— Интересно, за что ты взъелся на гвардейцев? Если б не они, мы бы действительно палили в стены до скончания века.
— Я не люблю предателей, Маран. Ни в своем стане, ни в чужом.
— Однако тогда ты смотрел на вещи иначе и о гвардейцах, помнится, отозвался не столь сурово.
— Я был молод и глуп. Но мы отвлеклись. Так вот, Мастер выступал не против идей, а против крови и насилия. И уж кто-кто, а ты прекрасно знаешь, что он был человеком благородным и чистым, может быть, самым благородным и чистым человеком в нашей стране. И не пришел ты его хоронить, потому что боялся за свою репутацию. Или хуже того, карьеру. Вот тогда и разошлись наши пути, Маран.
— Я выбрал путь, по которому меня вели совесть и долг.